этим на жизнь. Но выходит красиво, – Фрида наклонила голову, словно оценивая картину подруги.
– А чем же зарабатывает? – Филипп начал многозадачно смотреть в грязное окно, пытаясь разглядеть пустую улицу.
– Я не знаю, – пожала плечами девушка. – Наверное родители обеспечивают ее.
– Или ухажеры… – Лавуан начал стучать костяшками в и без того потрескавшийся подоконник.
Фрида не стала отвечать. Было ясно, что сама ситуация была ей неприятна. Ей хотелось поскорее уйти из этой квартиры, проводить Лавуана и скрыться в суете своих забот, забыв этот инцидент. Филипп это прекрасно понимал, как и то, что Фрида, хоть и близка к Мелани, в сущности, почти ничего не знает о ее жизни. Пусть француженка и доверила Фриде ключи от своего дома, пусть она и позволяет ей подрабатывать уборкой, но в свою личную жизнь таких людей не пускает, что, по мнению Филиппа, было верным решением.
– Не думаю, что Мелани такая… – Фрида, не зная, как ей скрыть свое волнение, топталась на небольшом пяточке, заставляя подгнившие половицы скрипеть под весом ее тела.
Филипп быстрым шагом подошел к немке, схватил ее за плечи и, смотря прямо в глаза, отражавшие свет старой лампы, произнес:
– Спасибо тебе за все, Фрида. Ты взяла на свою душу тяжкий грех, я знаю это, и потому, отблагодарю тебя как сумею и так скоро, как представится случай. Прошу тебя не извещать мадемуазель Марсо о нашем визите в ее квартиру. Пусть сегодня я узнал о ней немного, но достаточно для того, чтобы с уверенностью сказать – я хочу сражаться за эту девушку.
На глаза Фриды накатили слезы. Сюжеты многочисленных пьес, просмотренных ею за годы работы в театре, происходят сейчас наяву и она принимает в них может быть не самое важное, но как ни как участие.
– Хорошо, мсье Лавуан, – сказала Фрида уходящему прочь Филиппу. – Я буду молиться за ваши чувства. Надеюсь у вас все сложится замечательно.
Последних слов Филипп почти не слышал. Мелани Марсо прочно засела в его голове и не собиралась отдавать ни пяди места для других мыслей. В полном беспамятстве писатель мчался сквозь темноту ночи, сквозь свет дорожных фонарей, сквозь толпу пьяниц и немногих работяг, что только сейчас освободились от дел, к своему дому, чтобы наконец привести мысли в порядок, чтобы наконец расставить все точки. Но мрачность улиц давила на сознание. Зачем ты снова пытаешься любить? Вернее, зачем ты снова собираешься притворствовать? Паучиха шла за Филиппом, не отставая ни на шаг, словно порхая в длинном платье. Ее присутствие вызывало тревогу, но вместе с тем, было чем-то знакомым и давно понятным. Очередная жертва твоих фантазий, твоих иллюзий, которыми ты одурманиваешь девушек. Может они и верят, что ты великий творец, что будь они с тобой, их непременно накроет ореол славы, которым ты, по своим нелепым убеждениям, окружен с детства. Им ты это можешь внушить. Но, родной, нам с тобой правда давно известна. Ты не гений. Даже не творец. Просто притворщик. Слабый, недостойный существования притворщик.
Филипп ускорил шаг, пытаясь убежать от темных мыслей, но чем быстрее шел он, тем быстрее порхала паучиха. Как бы ни старался он запутать ее извилистыми переулками, узкими лестницами, рыночными прилавками, спутница не собиралась оставлять француза.
Уйди от меня! Я не хочу это выслушивать! Все твои слова – одна сплошная ложь! Ты всю жизнь стоишь на моем пути, мешая мне обрести счастье!
Ты действительно считаешь себя достойным счастья? Ты, со всеми своими изъянами, своим скверным характером, со своей лживой натурой! Посмотри, что ты только сегодня натворил! Погубил сразу двух девушек! Приворожил одну, которая, быть может, уже на днях сыграла бы свадьбу с видным военным! Вторую и вовсе заставил пойти на грех: ворваться в дом подруги, которая доверила глупой Фриде ключи!
Я не могу быть повинен в чужих грехах. Она сама сделала такой выбор. Да, я был груб с Фридой, да она не заслуживала такого отношения, но я ни к чему ее не принуждал.
Какая изворотливая ложь! Надавил на хрупкую девушку, силком отвел ее к двери, предварительно оскорбительно унизив, и заставил, и никаким другим словом этого не описать, именно заставил ее открыть дверь, которую сам открывать просто боялся, да и отворять которую было никак нельзя. Что самое страшное – ты сам все это прекрасно знаешь. Просто снова отговариваешься дабы обмануть самого себя.
Филипп перешел на полноценный бег. Врезаясь в гладкие стены, спотыкаясь о ступеньки, перелетая через ограды, француз оказался запертым в тупике одной из улиц. Белая стена, высоты которой казалось не видно вовсе, оказалась непреодолимой преградой. Обернувшись, он увидел лишь силуэт маленькой паучихи, неторопливо идущей, казалось слегка подпрыгивающей в свете тусклых уличных фонарей прямиком к Лавуану. Едва она зашла в проулок, свет, озарявший улицу, исчез и девушка растворилась во мраке ночи. Но лишь спустя мгновение, Филипп понял, что она никуда не уходила, что существо, преследующее его, пусть и привычное, но теперь так сильно его пугающее, разрослось в темноте и на свет луны, выглянувшей из-за туч, вылезло полное тело монстра. Восемь гигантских глаз уставились на писателя, столько же ног, медленно перешагивающих одна за другой, подносили огромное черное тело паучихи все ближе и ближе к писателю.
Ты урод. Слова казалось эхом отражались от стен и доносились до Филиппа звоном бесчисленного количества колоколов. Ты разрушаешь все, что любишь. Скольких ты уже погубил? Когда же ты поймешь, что лучше бы тебе просто лечь и подохнуть здесь, в этом грязном переулке.
Филипп заткнул уши. Звон колоколов становился невыносим, как и слова этого существа. Обессилев от всех событий, под тяжестью собственной слабости, Лавуан упал на землю и свернулся в надежде, что все наладиться само собой, что голос уйдет, что его страданиям будет положен конец.
Умри уже наконец! Как же ты жалок! Лежишь здесь, как побитая собака! Никакой чести! И после этого, ты еще мнишь себя кем-то?! После этого твой язык поворачивается называть себя «творцом»? Паучиха подошла совсем близко, нависнув страшной черной тучей над скрючившимся Филиппом и продолжала говорить до тех пор, пока писатель не потерял сознания.
Спи спокойно и надейся, что никогда не проснешься.
~ III ~
– Не гоже так в грязи валяться.
Низкий голос с грубым акцентом раздался где-то высоко над головой Филиппа. Едва продрав залипшие от глубокого сна, глаза, Лавуан был ослеплен копной рыжих волос.