прижал ее к груди, стараясь оградить от ужасных слов, что он сам же и произнес. Немка лишь тихо посапывала в старую жилетку писателя, мало-помалу отходя от неприятного разговора.
– Прости меня Фрида, – глаза Филиппа увлажнились, но он не придал этому значения.
– Ничего, – ответила девушка, не поднимая головы. – В Ваших словах есть доля истины, пусть мне и неприятно ее слышать.
– Я прошу прощения не только за сказанные слова, – Лавуан отстранил немку от своей груди, – но за то, что намерен попросить тебя сделать.
Фрида стояла, потупив взор. В глазах отчетливо читался страх. Тут на лестнице послышался звук закрывающейся тяжелой двери и топот каблуков, столь отчетливо различимый в ночной тишине. Фрида, не дожидаясь слов Филиппа, будто ужаленная бросилась к входной двери, с легкостью ее отперла и, едва высунув свой пятачок, принялась разглядывать лестничную площадку.
– Еще не спишь, Фрида? – на лестнице, где-то на ее середине, судя по отдаленности доносившегося звука – хотя Филипп не мог сказать наверняка – спросила Мелани.
– Нет, не сплю, – в голосе Фриды слышалась грусть. – Куда ты в такой час, Мелани?
– К Виктору, – ответила Мелани так, словно это было само собой разумеющимся. – Не хорошо я с ним обошлась. Он проделал большой путь, чтобы добиться меня. Пусть он сам мне не интересен, но относится к чувствам человека с таким пренебрежением нельзя.
– Кажется я понимаю.
Сердце Филиппа замерло. Диалог девушек трогал его до глубины души по нескольким причинам. Привязанность Мелани к Виктору оказалась не такой призрачной, как описывала Фрида, и убирать такого статного человека как Моро с доски было еще рано. Помимо этого, Лавуан опасался, что немка, имея желание свести его с Мелани, выдаст француза с потрохами, скажет, что сейчас он здесь, в ее квартире, и заставит Мелани поговорить с Филиппом. Будь у писателя возможность, он тотчас бы запер дверь и увел Фриду подальше, но так поступать было никак нельзя, ибо это только ухудшит уже и без того накаленную ситуацию.
– Будь осторожна пожалуйста, – сказала Фрида и, будто услышав мысли Филиппа, закрыла входную дверь.
Немка, обессилев от наплыва эмоций, коих, судя по изможденному бледному лицу, она испытывала в огромном количестве и никак не в меньшей степени, чем Лавуан, схватилась за сердце. Филипп понимал ее состояние. От усталости он и сам был готов прямо сейчас упасть бревном хоть на какую-нибудь кровать и уснуть, забыв все то, что сегодня произошло. Но Филипп Лавуан был не таков. Он не мог бросить дело на полпути. По крайней мере не сегодня.
– Я должен у тебя кое-что попросить, – француз встал на колени перед Фридой, чтобы их глаза были на одном уровне. – Знаю, что просьба моя ужасна и бесчестна, но боюсь, что загнан в угол столь могучим противником, – Филипп тяжело вздохнул, слова не хотели покидать его легких. – Я прошу тебя… прошу тебя позволить мне попасть к Мелани.
Фрида не вполне поняла просьбу – это читалось в ее голубых глазах. Казалось, немка не может поверить во всю дикость сказанного. Не могла представить, что столь высокий, по ее мнению, человек может просить о столь низменном коварстве. Потом, помотав головой, словно пытаясь стрясти наваждение, девушка встала, молча подошла к висящей кофте и вытащила оттуда связку ключей.
– Это и правда бесчестно, мсье Лавуан, – Фрида с лязгом, отражающимся от стен, протянула связку Филиппу.
Лавуан не решался ее взять. Может это была трусость, может гордость, но ключи на протяжении нескольких секунд так и покоились к маленьком кулачке Фриды. Затем, взяв девушку за запястье, Филипп потащил ее к выходу. Фрида не сопротивлялась, молча давая понять, что она все понимает и согласна подчиниться Филиппу. В душе писателя было неспокойно. Вся эта сцена, где он, такой аристократичный и романтичный, чувствующий, по его собственным убеждениям, людей с полуслова, а иногда и с полдействия, силой тащит бедную немку на грех, который даже ее вера не способна будет смыть, стыдила «великого деятеля искусства». Быстро пройдя по лестничной площадке, пара добралась до двери мадемуазель Марсо, и Фрида, все быстро поняв и приняв, в спешке нашла нужный ключ, вставила в проржавевшую замочную скважину и дважды повернула его. Дверь распахнулась. Свет немка включать не решалась. В ее представлении открыть дверь чужого дома – это одно, но рыться или даже просто трогать чужие вещи – настоящее преступление. Филипп такими нормами морали скован не был, но подождал около двадцати секунд колеблясь из-за одной мысли о том, что Мелани, возможно, еще не ушла так далеко, что стоит ей просто повернуть свою голову, как она увидит свет в окнах квартиры и сразу все поймет. Страх этот не продлился долго, и Лавуан нащупал выключатель, нажав который, француз озарил светом просторную комнату.
Квартира была полупустой. После захламленного жилища немцев, этот дом казался бесхозным, нелюдимым. В углу стояла большая кровать, которая могла с легкостью поместить троих людей. При виде такого ложе, Лавуану сделалось худо от мыслей о происходивших на этом месте сношений. Филипп зажмурил глаза, пытаясь подавить эти мысли и, открыв снова веки, устремил свой взгляд на стоявший посреди комнаты мольберт. На мольберте красовалась картина в духе столь популярного ныне модерна. Филипп в искусстве ничего не смыслил, оттого картина произвела на него огромное впечатление. На ней сидела одинокая девушка в красивом бордовом платье, точь-в-точь, как то, в котором еще утром щеголяла Мелани, и, сложив руки на столе, смотрела куда-то вдаль через открытое окно. Удивительно, что окно, располагавшееся в квартире, находилось ровно там же, куда смотрела и девушка с картины, отчего в голове писателя сложилась своеобразная рекурсия, которую он, едва уловив, неподдельно улыбнулся и даже немного рассмеялся. На вопрос Фриды о причине смеха, француз только махнул рукой, не став ничего объяснять немке, которая, как подумалось Лавуану, все равно не поймет всего великолепия этого наблюдения. В углу, на небольшом комоде из красного дерева, покоилась скрипка. Пыль, осевшая на инструмент, ясно давала понять, что скрипкой не пользовались очень долго. Подметив это, Филипп почувствовал себя настоящим детективом из дешевых романов, наводнивших современную прозу. Наконец, пройдя по скрипевшему под ногами паркету к окну, француз оказался возле небольшого шахматного стола. Фигурки были металлическими, вырезанными явно опытными руками, отчего и стоимость их, по мнению писателя, должна была быть большой. Должно быть подарок.
– Она художница? – словно отойдя от транса, в котором пребывал последние несколько минут, спросил Лавуан.
– Это ее хобби, – грубые пальцы Фриды едва коснулись рисунка. – Насколько я знаю, она не зарабатывает