Читать интересную книгу Божественный и страшный аромат (ЛП) - Курвиц Роберт

Всемером они лежат полукругом на зеленой траве на вершине обрыва, а внизу волны разбиваются о берег. Наверху, в небе — пушистый, как вата, vy från ett luftslott[5]; облачные города отражаются в преломляющих поверхностях Хановых очков. Он открывает глаза.

Шарлотта Лунд, окутанная душистым облаком, одним движением стягивает платье через голову. Взгляду открываются округлости ее тела, гладкая загорелая кожа. Тереш волнуется, видя, как изящны ее суставы. Жарко.

Анни лежит на спине, надев солнечные очки как ободок. Она стесняется своих родинок. Йеспер не смеет об этом сказать, но ему очень хотелось бы их увидеть. А Молин тихонько развязывает бантик на поясе, чтобы под платье задувал ветерок. Платье раздувается, как парус.

«Сидр!» — торжественно объявляет голый по пояс Тереш. И действительно, из темноты рюкзака веет подвальным холодом, и на свет появляется сосуд, захваченный прошлой ночью в ходе беспрецедентно сложной операции. Три литра. На стекле искрятся капли воды, герметичная пробка, чихнув, подается, и над горлышком бутылки поднимается дымок углекислого газа. Яблочный сидр шипит, пузырьки собираются в пену.

Губы девочек пылают, и только маленькая Май пьет свой лимонад с кусочками лимона, недоуменно глядя на старших. Тереш осторожно подносит холодную бутылку к горячей щеке Шарлотты. Отец обнаружит пропажу сидра в следующие выходные — когда захочет предложить его владельцам и кураторам галерей на обеде в честь культурного сотрудничества. Но Терешу плевать. Посмотри, какая она красивая, Шарлотта, и как она счастлива. А отец — интеллектуальный пораженец, «примерный гойко» и пособник узурпаторов. Франтишек Храбрый не стал бы думать о нём.

— Почему ты молчишь? — спрашивает Молин вполголоса, чтобы другие не услышали, и поворачивается на бок, лицом к Хану.

Анни навостряет уши:

— Я не думала, что ты — и вдруг такое скажешь. Ну, про носки!

— Да ну тебя, — смеется Молин мягким теплым смехом; Хан чувствует его на своей ушной раковине. — Расскажи что-нибудь… у тебя всегда такие интересные доклады. И по истории, и по естествознанию…

В глубине души Хан вскакивает из-за откидной парты и торжествующе бьет кулаком в воздух.

— Да-да! Та история про персики была очень милой!

— Анни, не перебивай… — хмурится Молин, — постой, какие персики?

— Давай, Хан, расскажи, это было адски круто. Про Ильмараа, этот их флот и императора…

Хан наконец открывает рот.

— Эй, это вообще не та изола. Там было про Самару!

— Ну, прости. Я не имел в виду ничего такого, ну, расистского.

— Очень смешно, Йеспер. Ладно… — Хан тоже чуть поворачивается к Молин, аккуратно, чтобы не задеть ее. — Ты тогда болела. — Хан очень хорошо это помнит: он хотел перенести доклад на потом, чтобы выступление не пропало впустую, но учитель не понял тонкости ситуации.

— Персики занимают важное место в мифологии Самары, точнее, Сафра. На Анисовых островах есть не только вишни, но и персики. Они растут там сами по себе, можно насобирать персиков прямо в роще. Культурные абрикосы, персики и нектарины — все они родом из Самары. Даже сейчас много фруктов к нам привозят из СНР, через Серость.

Молин прилежно слушает и кивает.

— Так вот. Давным-давно, когда Катла еще даже не была заселена, император Сафра отправил своего самого прославленного мореплавателя, Гон-Цзы, за персиками, которые дают бессмертие…

Двадцать лет спустя.

City Ваасы погружается в синеву. Одна из улиц Кёнигсмальма, час пик, ярко горят фонари с резьбой в стиле дидридада́. Темно-серый купол неба, а под ним толпа людей в по-северному бесцветной одежде проходит мимо, точно шествие призраков из сказок суру. Тереша мутит — так давно он не курил. Голова тяжелая и болит, никотин давит на глаза, звуки кажутся далекими, искажаются. Он садится на ступеньки перед полицейским участком, подоткнув под зад полы пальто. Изморось падает на опухшее со сна лицо.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Пять минут назад ему бросили в лицо его одежду и отпустили. Последние обрывки сна еще продолжаются. Они отдаются в затылке, кошмар скользит по зыбкой границе сна и яви, превращаясь в пульсирующую головную боль. Он порожден насилием; бо́льшую часть времени он просто шепчет: «Опасность» — но иногда он говорит, что он Мужчина. Он пригибает шиповник и смотрит, как они сидят на обрыве. Он всегда там, он хочет разлучить их, но терпеливо ждет. Вот он в сосновом лесу, где Тереш учился пускать дым кольцами, крадется от одного ствола к другому. Он уклоняется от взгляда бинокля на пляже, держит на коленях маленькую Май; Май засыпает, и двери трамвая закрываются. Он всепоглощающ, бездонен; он ни на что не опирается и в любой миг может рухнуть внутрь самого себя. Остались считаные дни. Скоро жизнь закончится. Неправильно и ужасно. Потом, в последнюю ночь на тайном пляже девочек, когда они в головокружительной темноте входят в воду, он подбирается к покрывалам и нюхает их вещи. Мужчина смотрит из-под солнечного зонтика и надкусывает жареный пирожок с мясом. Тереш становится мороженщицей Агнетой, и каждый раз, когда Мужчина проходит мимо окна, видит у него другое лицо — краем глаза. Он надевает личину Видкуна Хирда, взрослого Хана, которого Тереш теперь почему-то боится, а иногда становится отцом Тереша. Потом Терешу будет стыдно, что он видел своих друзей вот так, но он ничего не может с этим поделать.

Медленно, робко он пробирается сквозь толпу, боясь на кого-нибудь наткнуться, кого-нибудь рассердить. Люди в темных одеждах бредут по улице, на широком перекрестке переключаются светофоры; мотокареты останавливаются, из глушителей вырываются клубы дыма, рычат двигатели. Вместе с колышущейся человеческой массой он идет по пешеходному переходу, и в сумерках над ним сияют рекламные табло, гигантская модель в нижнем белье улыбается высоко на стене универмага. Впереди светится ряд таксофонов. Как только Тереш заходит в будку, на улице начинается настоящий ливень. По стеклам бежит вода, и где-то — в воспоминаниях Видкуна Хирда или в его собственном сне в камере, Тереш не может сказать — чудовище садится на корточки перед расчлененными телами девочек и складывает их вместе, собирая химеру.

— Знаешь… — Под колесами такси хлюпает жидкая грязь, хрустит гравий. Хан смотрит в окно. — Есть одна вещь… которую я так и не рассказал тебе… о себе. — Машина останавливается у двери его дома в Салеме. Брюнетка держит сумочку на коленях; Хан открывает дверцу. — Обычно я не распространяюсь об этом. Это непростая тема. Но, кажется, тебе я могу сказать. На самом деле… — он выходит, наклоняется в салон, — я ведущий мировой эксперт по исчезновениям.

Хан захлопывает за собой дверцу такси, делает три шага через тротуар к крыльцу, вставляет ключ в замок и входит в прихожую деревянного дома. Снаружи доносится урчание двигателя, машина трогается с места. В доме тепло и сумрачно. На кухне варится картофель. «Мама, это было ужасно! — Хан снимает трубку висящего на стене телефона, рядом с которым кнопкой приколот к обоям листок с номерами. — Просто ужасно, не спрашивай!» — Его коричневые пальцы прыгают по клавишам: серия из шестнадцати цифр, интеризолярный звонок за счет вызываемого.

— Господин Амбарцумян, мне дали ваш номер на аукционе.

— Господин Амбарцумян сейчас занят, — отвечает голос секретаря, тихий и далекий.

— Нет, вы не поняли, я звоню насчет «Харнанкура». Мне нужно получить инструкцию к моему дирижаблю. Это очень важно… простите, вы меня слышите? — В трубке шипит, сигнал теряется в Серости. В шуме времени.

Два года спустя.

— Тереш не объявился? — спрашивает Йеспер, едва войдя к Хану в прихожую. В ноздри проникает сладковатый запах бедности. Что это? Какая-то корица? Лежалая сдоба?

— Пока нет. Я сам хотел тебя спросить. Если честно, я уже начинаю волноваться. — Хан, в развевающемся халате, ведет Йеспера прямо в подвал. — Одежду сюда, — указывает он на вешалку над лестницей.