— Нет, — в темноте остановила его Каттими. — Дальше буду колдовать только я. А ты запоминай. Или забыл уже о своей жажде? Нас могут услышать.
Она сплела заклинание мастерски. Только щелкнула пальцами, да так, что и щелчок не прозвучал, а язычок пламени уже пополз по сухой щепке, перекинулся на завиток коры, принялся вылизывать уже побывавшую в чьем-то костре деревяшку, и вот загудело, затрещало под каменным куполом, повеяло теплом и жильем. Из темноты показались довольные лошадиные морды с клоками сена в зубах, поленница дров, мешки, железная тренога для котла, лицо Каттими, усыпанное капельками воды от растаявших снежинок, старая лампа в каменной нише.
— Есть немного масла, и фитиль не до конца выгорел, — с удивлением заметила Каттими, поднесла к промасленной суконке лучинку и вот уже вовсе осветила своды. Снова щелкнула пальцами и заставила дым от костра подниматься строго вверх, где обнаружилось отверстие для него. Расправила кожаные ведра, закатила в костер выпавшие из кладки камни, подмигнула Каю: — Сумеешь набить посудинку снегом? Неплохо бы помыться да привести себя в порядок. Если бы ты только знал, как же я устала!
— Догадываюсь, — улыбнулся Кай и отправился за снегом.
Через пару часов, когда отшипели, отдавая тепло воде, раскаленные камни, когда подошла каша и высохли уже отросшие до плеч волосы Каттими, когда наполнились животы и успокоилось дыхание после жарких ласк, она закрыла глаза и прошептала обычное:
— Я бы задержалась здесь до весны, будь у нас чуть побольше еды и дров. Если бы не боялась, что ты умрешь от жажды.
Повернулась и посмотрела на него так, как не смотрела уже давно.
— Странно, — хмыкнул он, — всякий раз, когда ты так смотришь на меня, мне кажется, что ты намного меня старше.
— Еще бы. — Она откинулась на спину, потянулась. — Я уже говорила тебе о пропасти? Каждая женщина мать, поэтому в каждом мужчине она видит своего ребенка. Или своего будущего ребенка. И каждая лишь часть, звено в цепи, которая соединяет то, что было, и то, что будет. Всё через женщину.
— А мужчины, стало быть, только на побегушках? — сделал вывод Кай.
— Завидная участь, — прошептала Каттими, засыпая, — не каждый сможет…
Он смотрел на нее долго. Так долго, что прогорел костер и закоптила лампа. Пришлось подняться, подбросить дров, прикрутить фитиль. Под каменным куполом и толщей снега стояла тишина, нарушаемая только дыханием и всхрапыванием лошадей, плеском пламени и потрескиванием угольков.
Каттими лежала на спине. Бледным живым росчерком поперек ветхой ткани. В полумраке ее кожа казалась матовой, как молоко, топленное в печи. И осыпавшимися в него частицами сажи казались и почти зажившие отметины на груди, и свежий, только затянувшийся крест поверх этих отметин. И короткий шов на животе. И бледные, едва различимые отметины от бича на боках, когда удары работорговца перехлестывали через спину. И потертости на голени от сапог. Сухие лодыжки. Отметины от кровопускания на ладонях и предплечьях. Манящая тень складок у лона. Беззащитность груди.
Черты ее лица были тонкими, но в них не было и намека на какое-то высокородие. Точнее, высокородие было, но оно уходило корнями в такую древность, что вряд ли имело смысл доискиваться начала того рода, который в итоге размножился и заполнил собой если не весь неведомый Каю мир, то уж хотя бы его часть, заключенную под небом Салпы. И главным было то, что сейчас, когда она была спокойна и беззащитна, Каттими нисколько не напоминала ему его мать, что порой приходило в голову, когда она размахивала мечом, или натягивала тетиву лука, или вершила какую-то ворожбу. Но то желание, которое Кай испытывал к спящей теперь девчонке, ничем не напоминало жажду, изматывающую его перед встречей с каждым из двенадцати. Как и ту жажду, которую Кай чувствовал теперь, которая накатывала на него со стороны Парнса. Но обитель мудрецов Текана была еще не слишком близка, и жажду можно было терпеть.
Он осторожно накрыл Каттими одеялом, сел рядом, вытащил из лежавшего тут же пояса нож, сдвинул в сторону с земляного пола веточки и угольки, затем начертил круг. Вспомнил купол зала гвардии во дворце урая Хилана и разделил круг на двенадцать частей. Затем подтянул суму, нащупал заряды, отсчитал одиннадцать и расставил их по долям. В двенадцатую воткнул нож и прошептал:
— Хара.
Двенадцать престолов — двенадцать комочков пепла. Одиннадцать глинок и сломанный меч у Хары. Конечно, если ему передали его тени Тамаша. Двое — Хара и Асва, скорее всего, служат Пустоте. Асва так уж точно, ведь та же Каттими сказала, что если браслет грелся тогда в лесу, когда звучал рог, то оба заклинания сплетены одним и тем же умельцем. Выходит, что Аиш призывал войско против Текана умением Асва.
Кай вытащил из земляного пола нож, положил его. Затем положил один из зарядов. Покопался в сумке и добавил к нему бронзовый браслет. Задумался.
Их было двенадцать. Двенадцать городов, двенадцать кланов, двенадцать имен, двенадцать престолов в его видении.
Эшар. Он снял с ее доли заряд и отложил его в сторону. Почему-то теперь он был уверен, что сиун клана Крови тогда на рыночной площади перед воротами Хилана передал ему именно глинку Эшар. Не так давно, на корабле, когда он смотрел на гладь моря Ватар, Кай почти убедил себя, что произошла ошибка, и он и в самом деле получил три года назад глинку не Эшар, а Туварсы. Жаль, что он не может отличить их, да и что говорить, если сама Сурна не узнала свою глинку. Кто их создавал? Паркуи, Хисса и Эшар. Значит, они уж точно могли отличить. Значит, скорее всего, без сомнений всю эту игру затеял кто-то из них.
Эшар, Паркуи, Хисса. Нет, Хисса не знала. Она знала все или почти все, но это игра не ее. Точно не ее. Главный игрок не выбывает из игры в ее середине.
Эшар и Паркуи. Паркуи и Эшар. Кто-то из них. Или Хара и Асва. Асва и Хара. Двое, которые служат Пустоте. Которые могли служить Пустоте. Но никто из них не изготавливал глинки. Выходит, Паркуи или Эшар? Или оба?
Эшар. Конечно же она жива. И она не вырвалась за пределы Пагубы. Или вырвалась — и вернулась. Впрочем, это было ясно уже в Намеше, когда Паттар признал ее руку. И у Кая нет ее глинки. Нет, хотя и была. Странным образом она оказалась подменена глинкой Сурны. Когда это можно было сделать? Во множество дней с того момента, как она попала к Каю, и до того момента, как Сурна пролила на нее кровь. Но скорее всего, это произошло тогда, когда Кай был беззащитен и беспамятен. И после гибели Паттара. Или после гибели Кессар.
Он зажмурился, вспомнил тот день на хурнайской площади, когда всем казалось, что еще немного — и Пагуба прекратится. Даже небо становилось все бледнее. Впервые за три года вновь была устроена ярмарка на портовой площади. Потом случился этот укол в руку, который он счел случайным. И занозы ведь никакой не было, кожа потом чуть-чуть припухла, но началась жажда. Невыносимая жажда. Он не сразу ее понял, потому что говорил с этим бродяжкой, который передал ему клочок пергамента с запиской от Паттара, написанной, как оказалось, рукой его матери. Но затем жажда все-таки накатила.