Вначале мы попали в маленький коридор с одной-единственной дверью слева, где, судя по сильному запаху мочи, находился туалет, потом вошли в чуланчик или кладовку — там стояли ящики с пивными бутылками, некоторые из них были битыми, а в глубине чуланчика заметили еще одну деревянную дверь, выкрашенную коричневой краской. Наш проводник открыл ее ключом и повел нас по лестнице, которая спускалась в погреб и заканчивалась неким подобием лестничной площадки, тоже заставленной ящиками с бутылками вина. В глубине, площадки виднелась арка, закрытая занавеской, из-за которого пробивался свет, слышались крики, музыка и смех. Мне казалось, что все это сон, потому что было четыре часа утра или половина пятого, не знаю точно. Ночное время, кокаин, этот дом, не похожий на бар, но все же им являвшийся, и, кроме того, замаскированное место для развлечений в подвале. Похоже, именно здесь и был конец Усеры.
Когда я прошла, согнувшись, под занавеской, то попала в одно из самых странных мест, где пришлось побывать за всю свою жизнь, — это был своего рода грот со сталактитами из гипса на потолке, круглыми столиками и деревянными стульями, раскрашенными в разные цвета. В глубине зала была стойка темного дерева с латунной отделкой, а на полу с каждой стороны стояли два больших красно-белых цветочных горшка. Однако люди в этом зале были не слишком обычными, не думай. Помню группу цыган, одетых довольно театрально, — обычные брюки из черной ткани, а рубашки из блестящего атласа, завязанные узлом у пупа. Один из них носил бакенбарды, самые неухоженные из всех, которые я видела в моей жизни, очень широкие, треугольные. Клиенты, на мой взгляд, скорее были похожи на разномастных уголовников, чем на обычных посетителей. Некоторые из них разговаривали с толстухами, которые казались старше своих лет, дорого, но вульгарно одетыми, наштукатуренными с такой жадностью, словно мир решил закончить свое существование в эту самую ночь, а им не хватит времени забальзамироваться. Они на несколько метров распространяли запах французских духов, настолько сильных, что, казалось, ими вымыли голову. Я помню одну, она плохо приклеила накладные ресницы и все время моргала, до тех пор пока ресницы с правого глаза не упали на пол. Она никак не могла их найти, а еще ей никак не удавалось снять ресницы с другого глаза, как ей было тяжело, бедняжке… Были и другие, более юные девушки, но вели себя они очень свободно. Я обратила внимание на двух девушек, которые сидели в баре с мужчиной. Волосы у одной были словно опалены — они были окрашены в платиновый цвет. Другая, с длинной гривой до задницы, была выкрашена в один из оттенков, которые называются «красное дерево», но этот цвет не был похож ни на цвет красного дерева, ни на какой другой, который в натуральном виде существует в мире. У обеих была очень плохая кожа, дряблая, темная — это было видно из-под макияжа. Они были хороши только с ОДНОЙ стороны. У блондинки были прекрасные ноги, отличный зад, высокий, маленький и прекрасно скроенные бедра. Но все портил очень большой живот под мини-юбкой, украшенной блестками, и грудь, которая, в свою очередь, была почти совсем плоской.
Блондинка не была красива лицом, но та, у которой волосы были цвета красного дерева, — да, была очень красивой. У нее были большие глаза, очень красивые губы, пухлые, как у нас, и груди, ладные, округлые и крепкие, но ниже пояса… Фигурой, широкой и массивной, она напоминала банкетку: огромные бедра, которые дрожали, как желе при малейшем движении, кривые ноги на высоченных каблуках, выглядевшие непомерно огромными по сравнению с фигурой; к тому же она была втиснута в очень короткую юбку из пурпурного бархата. Получалось, что только одна часть каждой из этих девушек была приемлемой, и обе они были с тем мужчиной… А он не видел лица первой, потому что все время смотрел на свои ноги, да и я сама уставилась на его туфли — английские мокасины ручной работы, дорогущие, совершенно не подходящие к полу, по которому они ступали, и на рукава его рубашки из натурального шелка, с запонками из золота на манжетах в форме бутонов, очень изящных, я их никогда не забуду. Однако на его руках, которые показывались иногда, чтобы тут же скрыться на фоне этих потных тел, запонки отнюдь не выглядели эффектными. Ни браслетов, ни перстней, ни камней в оправе, только обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки и короткие ногти, на которых не было даже следа маникюра. Кабальеро, сказала я себе, посмотрим, откуда он. Я задержала взгляд, а когда во второй раз подняла голову, он стоял, уперев локти на стойку бара: две пуговицы рубашки расстегнуты, а узел галстука ослаблен, шея потная, волосы взлохмачены, он улыбался и был пьян. Твой отец, Малена.
— Он был очень занят… — пробормотала я. Я смогла представить себе эту сцену так четко, словно сама ее видела.
— Что? — Магда удивленно посмотрела на меня. — Что ты сказала?
— Что папа был очень занят, — сказала я громко, но она все еще не поняла, что я хотела сказать ей. — Он решил переночевать там, пойдем.
— Точно. Так и было, он был героем Усеры… Он тотчас же заметил меня, но не показал вида, что узнал. Я поняла, почему он не захотел заметить меня. Он ничего не сказал, даже не отошел от стойки бара, словно я была тем, кто должен первым подойти к нему, действительно, ведь именно я вторглась на территорию без предупреждения, а не наоборот. Я посмотрела на него и, сама того не желая, улыбнулась, потом снова огляделась и тут начала все понимать. Этот мужчина был вовсе не тем человеком, которого я знала, потому что до сих нор я видела его только в доме моих родителей с твоей матерью или еще раньше с моим братом Томасом, и в том окружении он казался маленьким, потерянным, ни в чем не уверенным. Каждое его движение, каждое слово следовали за осторожным взглядом, он вел себя так, словно чувствовал себя обязанным просить прощения наперед, словно собирался сделать что-то постыдное. Однако он никогда ничего плохого не делал, но в то же время он не пытался убедить даже себя самого в том, что делает все хорошо. Это и было странно, он совсем не пытался заставить себя уважать. Думаю, что об уважении он совсем не думал до тех пор, пока не связался со мной. Я была единственной, кто сумел полностью понять суть его натуры.
— Той ночью.
— Да, той ночью. До тех пор я никогда не обращала на него внимания, это правда, даже больше — мне было довольно тяжело общаться с Хайме, не знаю почему. Личных мотивов ненавидеть его у меня не было, но я его ненавидела; Хайме казался мне авантюристом, классическим канатным плясуном из фоторепортажа. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Я не должна была его упрекать в этом смысле, потому что Рейна шла за ним так, как только можно было идти за мужчиной, но они не встречались и месяц, хотя уже спали вместе, так что… Когда я вошла, то сразу же прислонилась к стене. Можешь себе представить: такое время, я боялась, что с ним могла быть твоя мать. Уф! Я не могла даже подумать об этом… Конечно, ни я, ни кто другой в жизни ей не преподносили такого сюрприза, как тот, от которого мне следовало ее оградить… Помню, моим первым желанием было убить его. Серьезно тебе говорю. Мне захотелось убить его или хотя бы тяжело ранить.