Читать интересную книгу Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева - Артуро Перес-Реверте

первые удары ножами, горожане, закрепившись на углу улиц Пуэбла и Санто-Доминго, начали и, явив немалую стойкость, вели весьма продолжительное время упорный бой, в ходе которого французы несли потери не только от пуль, ибо с балконов и окон в них швыряли цветочными горшками. Наконец, увидев, что будет вот-вот окружен подоспевшим с прилегающих улиц подкреплением, отряд рассеялся, оставив на мостовой несколько убитых. Сам шоколадник Луэко, которому рассекли саблей лицо, а в плечо засадили пулю, сумел все же уйти и укрыться в одном из соседних домов – лишь третьем по счету, ибо в первых двух на его призывы и стук в двери так и не отозвались, – где и прятался до вечера.

Как и этот отряд, другие, подобные ему, лишь начинают формироваться, и срок их жизни краток, ибо в самом скором времени их обнаруживают и рассеивают. Такая судьба ждет небольшую партию горожан, вооруженных ножами и палками: французы расстреливают ее из пушек на углу улиц Посо и Сан-Бернардо, ранив королевского хирурга Хосе Угарте и Марию Оньяте Фернандес, уроженку Сантандера, 43 лет. То же происходит и на улице Сакраменто, где кучка решительных юнцов во главе со священником доном Каэтано Мигелем Манчоном, где-то раздобывшим карабин, пытается пройти к Монтелеону. Разъезд польских улан напал на них врасплох – падре раскроили голову саблей, а устрашенные люди его кинулись врассыпную.

Не достигает цели и партия, над которой взял команду дон Хосе Альбарран, другой королевский медик, который после бойни на площади у дворца набрал сколько-то мадридцев с кольями, тесаками и дробовиками и повел их на Сан-Бернардо. Остановленные картечью, бьющей от дворца герцога де Монтемара, где французы поставили два орудия, повстанцы принуждены спасаться бегством на улицу Сан-Бенито, но тут же попадают под огонь выскочивших с Санто-Доминго французов. Первым, получив пулю в живот, погибает торговец глиняными поделками Николас де Ольмо Гарсия, 54 лет. Отряд рассеян и обращен в бегство, а с тяжелораненого доктора Альбаррана, который сочтен убитым и оставлен на мостовой, позднее же будет подобран друзьями и сумеет выжить, Бонапартовы солдаты содрали сюртук, разжившись часами и одиннадцатью золотыми. Рядом умирает двенадцатилетний кадет испанских гвардейцев Фаусто Сапата-и-Сапата, так и не выпустивший из рук оружия – маленькой парадной шпажки и карманного пистолета.

В одном из домов по улице Олива Рамон де Месонеро Романос, которому в ту пору всего четыре с половиной года, а в будущем суждено обрести славу едва ли не самого популярного и плодовитого писателя[138], тоже становится случайной жертвой уличных беспорядков. Выбежав вместе со всем семейством на балкон – послушать, как внизу толпа кричит: «К оружию! Да здравствует наш король Фердинанд Седьмой! Смерть французам!» – маленький Рамон, поскользнувшись, рассадил себе лоб о перила. Много лет спустя в «Воспоминаниях семидесятилетнего» Месонеро Романос опишет, как матушка донья Тереса, встревоженная его здоровьем и тем, что творится в городе, зажгла лампадку перед образом Христа-младенца и с жаром молилась по четкам, пока отец – коммерсант Тома́с Месонеро – вел весьма жаркие споры с соседями. В доме тогда находился друг семьи, пехотный капитан Фернандо Бутрон, зашедший оставить здесь шпагу и форменный мундир, чтобы носящиеся по улицам смутьяны не попытались – в четвертый раз за день – заставить его к ним примкнуть или даже возглавить их толпу.

– Они рыщут повсюду совершенно ошалевшие, ищут, кто бы повел их в бой, – рассказывал Бутрон, оставшись в жилете поверх сорочки и в форменных брюках. – Но мы все получили приказ прибыть в казармы и находиться там безотлучно. Ничего не попишешь…

– И все послушались? – Донья Тереса, продолжая перебирать четки, протянула ему стакан холодного кларета.

Бутрон выпил вино одним духом и примерил английский редингот, поданный хозяйкой. Рукава коротковаты, но это лучше, чем ничего.

– Я, по крайней мере, намерен повиноваться. Но если это сумасшествие не кончится в ближайшее время, ни за что ручаться не могу.

– Иисус, Мария, Иосиф!..

Донья Тереса, заломив руки, бормочет двадцатую с утра «аве-марию». Рамонсито, уложенный с уксусным компрессом на лбу под образ Христа-младенца, плачет навзрыд. Время от времени вдали гремят выстрелы.

Десятитысячная толпа запрудила Пуэрта-дель-Соль, растеклась по окрестным улицам от Монтеры до Сан-Луиса, по Ареналю, Калье-Майор и Постас, а кучки людей, вооруженных удавками, ружьями и ножами, бродят вокруг, чтобы предупредить, если вдруг появятся французы. С балкона своей квартиры в доме № 15 по улице Вальверде, угол Десенганьо, угрюмо глядит вниз Франсиско де Гойя-и-Лусиентес, уроженец Арагона, 62 лет, член Академии Сан-Фернандо и королевский живописец с годовым доходом в пятьдесят тысяч реалов. Он уже дважды прогонял жену Хосефу Байеу, просившую его уйти с балкона и задернуть штору. В жилете, в сорочке с раскрытым воротом, скрестив руки на груди, склонив крупную, все еще густоволосую кудрявую голову с седыми бакенбардами, знаменитейший из всех ныне живущих испанских художников упрямо стоит у самых перил, наблюдая за творящимся на улице. Крики и одиночные выстрелы в отдалении едва достигают его слуха, которого Гойя почти полностью лишился еще много лет назад после тяжкой болезни: вместо них он слышит лишь невнятный гул, сливающийся с шумом в голове – в его измученном, неусыпно бдящем и настороженном мозгу. Гойя стоит на балконе с тех пор, как чуть больше часа назад его юный ученик Леон Ортега-и-Вилья попросил у него разрешения не приходить сегодня в мастерскую. «Мы должны ударить по французам», – в самое ухо и, как всегда, повысив голос почти до крика, сказал ему Леон, а потом с победной улыбкой на юношески свежих губах, с улыбкой, какая бывает только в восемнадцать лет, ушел, не слушая воркотни Хосефы, пенявшей ему, что он лезет на рожон, совершенно не думая, как волнуются за него дома.

– Вспомни, Леон, что у тебя есть мать!

– А кроме нее, донья Хосефа, еще стыд и честь.

И сейчас Гойя неподвижно и хмуро стоит на балконе, наблюдая за тем, как, словно муравьи из растревоженного муравейника, густые цепочки людей тянутся к Пуэрта-дель-Соль или поднимаются по улице Фуэнкарраль в сторону артиллерийского парка. Гениальный художник, чьи полотна составят гордость картинных галерей, а имя будет вписано в историю искусства, он пытается жить и писать, воспаряя над убогой