Читать интересную книгу Дарт Вейдер ученик Дарта Сидиуса - Jamique

Резко развернулся, показывая канцлеру напряжённую спину.

-Анакин.

-Да? – он ответил через плечо.

-Хорошо, что ты подумал об этом сейчас. А не тогда, когда она тебе об этом скажет.

Анакин повернул голову. Лицо его было усталым. Злым. Злым и усталым.

-Зачем? – спросил он. – Зачем ей это?

-Это любовь, - развёл руками канцлер. – Та, которая…

…долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…

-Что это? – спросил Анакин.

…не перестанет никогда…

-Не знаю, - ответил канцлер. Теперь его лицо было напряжённым и усталым. – Мы же с тобой одарённые, мой мальчик. Я всю жизнь ощущаю и слышу что-то, чему порой так и не могу найти ни объяснения, ни причины.

…никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем, когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…

Кулаком по ближайшей скульптуре. Прогнулась скульптура – чуть не заискрил правый кулак:

-Никогда!

…А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше…

-Никогда. В жизни. Не поведусь. На эту приманку.

…Великая Сила…

…Любовь…

Повёлся.

Человек в медицинской камере открыл глаза. Сеанс воспоминаний закончен. И, кажется, он знает причину того, что происходит – сейчас.

Амидала.

Анакин болван – первая мысль Амидалы. Он мне нужен – вторая. Я его люблю – третья. Мне надо его вытащить – четвёртая. И он ничего не понимает.

Пятая, основная.

Он, его друзья, её друзья. Союзники – сказать точнее. Никто из них не понимает и капли того, что происходит. И не понимали никогда. И в будущем это не лечится тоже.

Амидала Наберрие, стиснув руки, прижала их к животу. Что он вообще в этом смыслит. Все они.

“Все они” было одновременно категорией расплывчатой и очень конкретной. В этом определении этом было больше ясности мысли и хладнокровного расчёта, чем в любой из её парламентских речей.

Что – они – все – понимают. Её муж. Его “друг” канцлер. Её союзнички. Её родственнички на Набу. Её семья. Её бывшие поданные, нынешняя охрана. Её двойники-подружки. Все они. Умные и понимающие. Не её – жизнь. Что они вообще соображают в том, что происходит – с нею.

Её губы холодно усмехнулись. Бедняжка Мон. И её сразил Скайуокер. Джедай Скайуокер, её… муж. Законный супруг, тайно венчанный. Какая романтика, ла-ла. И романтика совместной борьбы – тоже. Два прекрасных юных существа встретились на Набу. Мерзость. Романтическая мерзость.

Она обхватила голову руками и медленно помассировала виски. Та ночь… долгая, набуанская. Они вовсе не кинулись друг другу в объятия, дабы предаться запретной страсти на ложе, судя по размерам, рассчитанном на десятерых. Всё было хуже. Они – говорили.

Она накинула на плечи шаль, тёмную, глухую. В той комнате не было огня. Они не включали свет.

Он говорил, сорванным глухим голосом – о Силе, о власти, о дерьмовой жизни, о рабстве, о том, что у него ощущение: он попал в плен. И живёт в плену – у мира. И на него смотрят глаза. Всю жизнь смотрят глаза. Не пропадает ощущение твёрдого поля со стороны. Миллионы взглядов следят за каждым его движением и ждут. Чего? Согласия на то, что плен – хороший вариант жизни? Или момента, когда он сдохнет?

Говорила и она. О себе самой. Настоящей, которую выдел, быть может – только канцлер Палпатин. И то давно, когда она ещё была девчонкой и не умела сдерживать свои мысли. О себе, о холодной жажде власти, о свободе, которой нужна власть. Ощущение тесной каморки жизни, сдавливающих стен с напылённым на них изображением бескрайних просторов. Возможно, даже в голографическом варианте. На связи-паутину, на клейкие нити вокруг. На то, что желает тёмных небес, чёрного неба. Такая вот детская игра. Ассоциация из детства.

Он говорил скорей о давлении как таковом, будто на планете с сильной гравитацией. Только давит, а не выдержишь – и убивает. Он говорил, как смотрел ночи в глаза. И как там опасно. Что день его слепит. Что он ненавидит медитацию, потому что в ней он не находит покоя, напротив. Выпадает в сумрачную реальность с тенями безмозглых хищных тварей, сущностей без лица. Он не боится их, на них всего лишь надо взглянуть и показать свою силу. Подчинятся. Но как же потом хреново, выйдя из утверждения власти, склизкого ощущения мира, изображать умиротворение и просветлённость лица. Лгать эмоционально, вот в чём сложность. Так и пришлось изображать тупаря, которому скучно медитировать, который отвлекается и не способен на концентрацию.

Твари остаются в тумане, а в реальности его встречает Храм.

Говорил и о том, что хочет иной, не джедайской жизни – на бытовом уровне. Не в Храме, не предопределёнными несколькими путями, которыми только и позволяет идти Храм. Хочет власти – реальной. Ощутимой. Выраженной в фактическом статусе и положении. Хочет осуществиться на ином уровне, пока не знает точно, на каком. Промолчал о главном мотиве. Но она поняла. Построить мир так, чтобы не было стен. Под себя.

Они говорили до самого утра, то спокойно, то хрипло, то нервно смеясь, то искажая гримасой лицо. Они говорили, не касаясь друг друга. Но переплетались их голоса. Но в ней всегда билась та ночь: темнота, слёзы, смех…

Если бы её не было. Если бы только той ночи не было. Может, всё было б по-другому.

Как простить потерю близости? Никак. Как простить то, что от неё отвернулись?

Старый болван канцлер даже не понимал, что она прекрасно видела все его политические шашни. Их заговоры, их разговоры. Работа. Политика. Её муж как-то совершенно забыл, что она знает этот запах и вкус. Отблеск на лице и в глазах. Лицо человека, вынырнувшего из глубины разговора.

Политика. Ни хрена. Он просто нашёл собеседника по себе. Друга. А она… была неудачная попытка.

Они учли её, скрылись. Учли умственные способности, эмоции, ревность. Её желание быть первой. Её… нефорсьюзерство. Она знала. Она ненавидела. Обоих. Она ничего не могла с этим поделать, она ничего с этим делать не хотела. Ночи – одинокие, когда она отнюдь не ощущала вкус одиночества и не желала телесной близости – но, вцепившись ногтями в простыни и одеяло, думала – нет, позволяла своим мыслям течь через себя.

Вся её вина в том, что она не форсьюзер. И никогда им не стать.

Можно не уметь двигать предметы. И не чувствовать Силу. Но можно ощущать мир. Пронзительно, резко, больно. Господа форьюзеры совсем забыли об этом. О том, что у нормальных тоже может быть вполне подходящая для них глубина…

…Всё это были бессмысленные мысли. Что бы она ни думала – форсьюзером ей не стать. Просто: не стать форсьюзером. Одарённой…

Кто это думал? Какая она? Та, которая проводила тогда своего мужа – или та, которая летела сейчас на одноместном корабле, потому что так захотел… кто?

Она не знала.

Эти свободные, которые мнят себя свободными!

Или не мнят?

Запутано, сложно. Как и то, во что ввязалась – она.

Грань четвёртая.

Игры и жизнь.

Два отчёта.

“Исполнитель” в который раз скользил в гиперпространстве. Тень, размазанная на миллиарды километров скоростью, превышающей скорость света в сотни раз. Исполнитель. Палач. Хороший корабль. Исполнительный – хищный, хищный… Адмирал Пиетт не задавал вопросов. Но сперва беспокоился за корабль. Всё же частый пунктир выпадов и нырков в гиперпространство чреват опасностью поломки. Но корабль выдержал. Не то что выдержал – не заметил. И место беспокойства заняла гордость. “Исполнитель” исправно выныривал в реальный космос – и птицей уходил обратно.

Исполнитель. Экзекьютер. Палач.

Корабль-призрак, хм? Корабль-возмездие. Императору казалось, он чувствовал: корабль знает, что его хотели убить. Крестокрылом о капитанский мостик, нырком на станцию разрушения. Сминанием за секунду палуб и перегородок, спрессованностью металла и пластика пополам с мясом и кровью. А потом добавить огня. “Исполнитель” знал, что его хотели убить. Он тоже шёл в бой. И он ещё скажет своё слово.