Улеглись спать. Ольга и Веста так устали, что очень скоро уснули. А я была взволнована, мне было так весело на душе. Я вдруг почувствовала радость бытия, радость от окружающей меня природы… И жалко было спать… Такое чувство бывает в молодости, когда влюбишься и от счастья, от переживаний спать не можешь… Я была, очевидно, влюблена и в любимое мной море, и в горячее солнце, и в апельсинные и лимонные деревья, и, может быть, в свободу, которую я ощущала…
Так прожили мы в своих палатках около месяца. Купались, ловили рыбу, ели цитрусы во всех видах, готовили на маленькой керосинке, ходили полуодетые и блаженствовали.
Но вот наша райская жизнь кончилась. Я приглашена была протестантской церковью в Бабсон Парке при Бабсон Колледже, где я должна была говорить четыре воскресенья подряд «проповеди» на евангельские темы и прочесть одну лекцию в колледже.
Г-на Роджера Бабсона я лично знала, так как читала лекции в его колледже в Массачусетсе несколько раз. Г-н Бабсон предложил нам маленький бесплатный коттедж и очень небольшую плату — 100 долларов за четыре проповеди.
Ольга в церковь со мной не ездила и подтрунивала над моим новым амплуа — проповедника, а я относилась очень серьезно к своим обязанностям, добросовестно готовилась, надевала свое единственное белое платье и… проповедовала. По правде сказать, своего я вносила очень мало. Я брала Евангелие и старалась давать толкование его по Толстому. Слушали внимательно и элегантные дамы в шелковых белых платьях и белых шляпах, и мужчины в светлых костюмах, с загорелыми лицами.
Из дневника 2 марта 1937 года:
«На юге поражает дискриминация по отношению к черным. В дамском клубе разговор такого содержания:
— Скажите, — спрашиваю, — вы не думаете, что запрещение неграм ездить в общих вагонах, разделение уборных на вокзалах создает великолепную почву для большевицкой пропаганды среди негров?
— Ах, нет, — быстро возразила мне дама, — мы очень любим негров, они такие великолепные иногда бывают служащие, такие преданные… Добрые, наивные, как дети… Я люблю негров… Нужно только, чтобы они знали свое место. Отношение к неграм, как и к другим расам, мне совершенно непонятно, как и непонятна мне, с одной стороны, демократия, а с другой — шоферы на вытяжку: Yes, ma'm, а вся прислуга называется просто по имени, кто бы и какого возраста они ни были».
Из дневника 9 марта 1937 года:
«Машина «ролле ройс» с шофером, замирающим, держа правую руку на дверце. Дама в белом платье и господин, выбритый, отутюженный весь, чистый, в светло–сером костюме, с блестящими седыми волосами… В его соседстве — в Палм Бич, Маунтен Лейк — только такие же, избранные. Про себя они говорят, что у них удобные, скромные дома, простая жизнь…
В Маунтен Лейк, куда меня пригласил Роджер Бабсон, у ворот сторож.
— Куда? Зачем? — спрашивает. Вероятно, только негры–служащие ездят на таких машинах, как мой старый «форд».
— Я к мистеру Бабсону.
Странно, почему старый «форд»? Кто эта женщина? Но берет под козырек и любезно предупреждает: «Поезжайте осторожно. Скользко после дождя».
Я никогда не видела такой роскоши. Море цветов, чудные тропические деревья, зеленые газоны, японские вишни… На башне, которую построил миллионер Бак, играют колокола траурный марш Шопена…»
Из дневника 15 марта 1937 года:
«На днях один американец спросил меня в клубе, на обеде, где я выступала, ездила ли я на Парижскую выставку?
— Нет.
— Ах, как жалко, почему же? Надо было бы вам посмотреть, очень интересно! А вот что я бы вам еще посоветовал сделать: съездить в Аризону и пролететь на аэроплане над…
Я старалась не слушать. «Если бы у меня было 300 долларов, — думала я, — я бы поехала в Италию проститься с сестрой, может быть, навсегда», — думала я с тоской. Я недавно читала «Исповедь» Руссо. Его приглашали обедать, гостить, предлагали ему кров, он был окружен богачами, но ни один из них не дал ему настоящего выхода из нищеты. Как же смею я надеяться, что выход для меня будет иной…
Научиться надо, как наши странники, бывало, в старое время, получив пятачок, перекреститься: «Спаси вас Христос», и не презирать, с высоты своей гордыни, бросающего тебе этот пятачок».
И когда прошло последнее воскресенье и надо было опять искать заработок и пристанище, мы поехали в Палм Бич, на восточный берег, — там живут богатые люди, авось найдем заработок?
Мы наняли две комнатки над гаражом в Вест Палм Бич за 35 долларов в месяц и стали искать работу. Палм Бич — великолепное место на берегу океана, с аллеями громадных пальмовых деревьев, дворцами, садами, полными цветов. Великолепные пляжи, но все частные.
В Палм Бич богачи тратят деньги, а в Вест Палм Бич люди стараются деньги заработать.
Когда вы делаете грязную работу у себя на ферме, вы сами себе хозяева, но когда надо наниматься — тяжело!
— Ваше имя? А сколько вы весите? А какие у вас рекомендации? Интеллигентный труд? Нет, нет, у нас спроса нет. Хотите в помощницы по дому?
У американцев не принято говорить «прислуга», они говорят «помощница».
— Но разве знание языков, литературы не пригодится? Может быть, репетировать детей, переводить, может быть, нужны гувернантки, компаньонки?..
Ничего не выходило. Деньги подходили к концу. Но тут неожиданно счастье нам улыбнулось: с нами познакомилась одна русская дама, очень богатая. Она скучала и предложила Ольге давать ей уроки итальянского языка. А я снова получила предложение прочесть несколько лекций.
Здесь же, в Вест Палм Бич, мы познакомились с братом нашего хаддамского м-ра Ярроу и его женой. Они были такие же бедняки, как и мы. Он продавал какие–то журнальчики и очень обрадовался, когда я ему предложила 25% с лекций, если он мне их устроит. Но это дело для Ярроу было новое, знакомств не было и… размаха не было. Приходилось читать за гроши, 25–30 долларов за лекцию, но и этому была рада.
Из Вест Палм Бич я ездила по окрестным городам. В Майами меня пригласили читать в большой гостинице «Мак Фаррен», расположенной на пляже. Зал полон. Рядом со мной с одной стороны сам Мак Фаррен, с другой — председатель торговой палаты, который меня представлял. Начинаю читать, тема: «Толстой и русская революция». Говорю с микрофоном. Много народу, низкие потолки, вместо окон — люки, как на пароходе. Когда дохожу до революции и начинаю говорить против большевиков, под окнами начинается неистовый кошачий концерт. Публика не слышит. Хотя я говорю с микрофоном, мне под этот неистовый шум говорить трудно. Тогда, чтобы обратить внимание председателя, чтобы он как–то прекратил этот концерт, я, продолжая свою речь, где я говорю о расстрелах большевиками сподвижников Ленина — Зиновьева, Каменева, Рыкова и других, добавляю: «К сожалению, вам не слышно, но и сейчас, здесь под окнами на дворе, товарищи большевики кошачьим концертом справляют тризну по тем, которых они казнили».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});