Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Он обнаружил лоцмана на палубе полуюта — тот неотрывно глядел на южный сектор неба, который теперь оставался у них за кормой. Казалось, что Гонсалу, прикованный к пучку света, найденному в ночном небе, опирается на нечто бесконечно спокойное, обретаемое им где-то глубоко под легким колыханием палубы или под волнами, покачивавшими корабль. Тейшейра немало минут наблюдал за ним, прежде чем тот оторвал взгляд от своего инструмента. Повернувшись к Тейшейре, Гонсалу не выказал никакого удивления. Тейшейра последовал за ним вниз, в уголок, который лоцман расчистил для себя в рулевой рубке, и ждал, пока тот сосредоточенно изучал столбцы чисел и производил медленные расчеты. После этого все пошло быстро. Гонсалу развернул карту и провел по ней пальцем с востока на запад, под самой оконечностью континента и дальше, в пустой океан. Палец его сдвигался то вперед, то назад, сужая линию, на которой они могли находиться, до тридцати-сорока лиг. Корабль был где-то на ней, но поскольку во время шторма они сбились с курса, определиться точнее можно будет только тогда, когда они снова увидят землю.

— Вот, — сказал Гонсалу, указывая на точку к северо-западу от них. — Остров Святой Елены. Там мы сможем набрать дров и воды, свежей пищи…

Он прервался: Тейшейра смотрел на него с возмущением.

— Нам надо сюда. — Он ткнул в точку, расположенную прямо к северу от них. — Как мы договаривались. Как я вам велел. И как приказал бы герцог, если бы не был в Кочине в день нашего отплытия. Сан-Томе.

Лоцман помотал головой.

— Мы туда вовремя не доберемся. Воды на шестнадцать дней, а еды еще меньше, к тому же большая часть ее испортилась. Моряки, тела которых мы сегодня предали морю, были только первыми…

Он снова умолк.

— Нам надо поговорить с доном Франсишку, — твердо сказал Тейшейра. — Он заупрямится так же беспричинно, как его пристреленный мерин. Я ожидаю от вас поддержки в данном вопросе, вы понимаете меня, лоцман? — Тот ничего не ответил, и Тейшейра продолжил: — Дон Франсишку — хозяин здесь, на борту. На берегу он не окажется полезным союзником. Вы хотите вернуться в Гоа, к своей жене, и вы туда вернетесь. Но отплывете вы сразу же после открытия навигации или же через десять лет, сказать уже труднее. Определенно можно утверждать только одно: вы поплывете на корабле, который несет флаг дона Маноло, а именно перед доном Маноло я предстану с докладом по прибытии.

— Вы мне угрожаете? — негромко проговорил Гонсалу. — Неужели этот зверь так для вас важен, что вы готовы подвергнуть команду риску десятидневного плавания?

— Как я понимаю, плавание займет добрую часть месяца, — отозвался Тейшейра. — И — да, это животное мне дороже, чем сотня коней дона Франсишку, а королю оно еще дороже.

Лоцман помотал головой. На лице у него была написана непреклонность.

— Я не стану этого делать, — сказал он.

Тейшейра вздохнул.

— Расскажите мне о «Синку Шагаш», — мягко сказал он.

Гонсалу уставился на него без всякого выражения.

— Этот корабль погиб.

— Как именно он погиб?

На этот раз Гонсалу сделал паузу подольше.

— Сел на мель.

— И вы были его лоцманом?

Молчание.

— И вы были его лоцманом?

Последовало еще более долгое молчание. Гонсалу старался не глядеть ему в глаза. Тейшейра тоже молчал, поняв теперь, каким образом герцог убедил лоцмана отправиться в плавание на «Ажуде». Спустя некоторое время он снова заговорил.

— Пойдемте. Давайте скажем дону Франсишку, куда направляется его судно.

Юго-западные пассаты должны были стать устойчивыми через несколько недель, а пока оставались изменчивыми, и если в какой-нибудь день корабль быстро продвигался вперед, то лишь затем, чтобы назавтра замедлить свой ход. Они могли рассчитывать только на слабое южное течение, которое устремлялось под углом к берегу Ангра-дуз-Ильеуш, этой странной пары конических островов, легко опознаваемых благодаря огромному кресту, водруженному на более обширном из них. Тейшейра смотрел, как острова исчезают, когда корабль стал менять курс, перемещаясь в долготном направлении к Сан-Томе. Дон Франсишку бушевал и орал, пока наконец Тейшейра не выложил полученные им приказания перед фидалгу — разбирая их, дон Франсишку от напряжения щурился и высовывал язык. Затем он снял с себя всякую ответственность за бедствия, которые, несомненно, проистекут из этого образчика безумия, и приказал обоим убираться из его каюты. Сначала — его коня, теперь — его корабль, подумал Тейшейра. Как же он должен меня ненавидеть!

Соленое мясо и сушеная рыба сгнили в своих бочках и теперь никуда не годились. Оставалось немного риса и гораздо больше муки — вот из них-то и готовили на палубе лепешки. Вся команда перешла на половинный рацион, и Тейшейра чувствовал, как растет его голод, становясь тяжелым камнем в брюшной полости. Сначала Тейшейра сидел у себя в каюте, решаясь выйти только для того, чтобы поесть и встретиться с Гонсалу, который прочерчивал курс на карте в течение часа после заката. Согласно его расчетам, при нынешней скорости продвижения они должны были увидеть Сан-Томе через пятнадцать или шестнадцать дней, «если кто-нибудь еще останется в живых, чтобы увидеть», — добавил он мрачно. Делалось все жарче. В каюте у Тейшейры стало душно, и это заставляло его выходить на палубу. Многие из хранившихся там грузов пришли в негодность и были после шторма выброшены за борт. Его собственной кладью были тюки шелка, целых двенадцать квинталов, которые, уложенные в клети и обернутые клеенкой, лежали где-то внизу и теперь, по всей вероятности, гнили. Он пытался вычислить их стоимость в крузадо и рейсах, по том свою собственную стоимость, потом стоимость «Ажуды»… Если бы Ганда состоял не из мяса, костей, шкуры и рога, а из шелка, сколько барыша он бы принес? Сколько тяжелых золотых монет? Сколько человек?

Как и предсказывал Гонсалу, заболели и другие матросы, а те, кто уже был болен, начали умирать; к исходу первой недели еще четыре тела были зашиты в мешки и сброшены за борт, чем вся церемония и ограничилась. В вахте дона Франсишку теперь насчитывалось менее тридцати человек, и, глядя на команду, он видел изможденные лица и серую кожу. Те, кто еще способен был работать, двигались апатично и тратили по часу на задания, требовавшие нескольких минут, время от времени впадая в оцепенение и остекленевшими глазами вперяясь в некую точку впереди, которая, казалось, удаляется, а не приближается. На следующий день такие матросы пополняли число больных, а корабль испытывал еще бóльшую нехватку рабочей силы. Дон Франсишку волочил ноги по палубе, изредка выкрикивая приказания матросам своей вахты, которые, прежде чем выполнять их, украдкой бросали взгляд на Эштевана в ожидании подтверждения, пока Тейшейра не начинал опасаться, что у фидалгу случится очередная вспышка гнева. Но ничего такого не случалось: то ли дон Франсишку не замечал всего этого, то ли ему уже было все равно. Это из-за подхода к Сан-Томе, возвещавшего о его небольшом поражении, размышлял Тейшейра. Или же дон Франсишку выжидал благоприятного момента. Надо проверить свою поклажу, говорил он себе. Надо спуститься в трюм, где находились больные матросы и зверь. Осем рассказывал ему, что животное чувствует себя превосходно — исправно поедает тюки сена и соломы, послушно стоит, пока его смотритель втирает ему в шкуру ланолин или выгребает из его загородки навоз. Каждое утро он взбирался на палубу, чтобы опорожнить через борт корзину, доверху наполненную отбросами зверя, и театрально морщился — до чего, мол, тяжелая! — когда встречался взглядом с Тейшейрой. Содержимое корзины сыпалось вниз, словно гравий. Тейшейра наблюдал за всем этим, ел и спал. Их судно продолжало путь, час за часом, лига за лигой, но сама «Ажуда» теперь странным образом от них отдалилась; теперь это был не корабль, требующий их усилий, и находился он не в море, высасывающем из них жизнь. И то и другое было только местами, где это происходило. День за днем они просыпались, чтобы увидеть безоблачное небо, аркой выгнувшееся над ними от горизонта до горизонта, совершенно безразличные к своей судьбе. Один матрос напился морской воды и сошел с ума. Другие заболевали. Корабль, казалось, приутих, а море было спокойным, как посторонний наблюдатель. Недуг поразил только их одних.

Однажды ночью за дверью каюты раздался какой-то звук. Позже Тейшейра вычислил, что это было за пять дней до того, как они увидели землю, хотя сразу после случившегося думал, что это произошло «накануне того, как он заболел», — эти пять дней прошли для него почти неощутимо. Тейшейра лежал у себя в каюте едва ли не в полной темноте — люк иллюминатора захлопнулся, и не было сил, чтобы подняться и открыть его снова. Трудно сказать, спал он или бодрствовал. В памяти все перемешалось или размылось. В дверь к нему негромко постучали — по крайней мере, так ему помнилось. Появился один из матросов, заговоривший на ломаном языке, заменяя многие слова мимикой и жестами. Говорил он шепотом. Тейшейра помнил только одно слово, понятное им обоим, и слово это было «Ганда»: матрос говорил, что его надо поднять на палубу. Было еще что-то, но этого Тейшейра не мог уловить, а матрос испуганно пригибался, чтобы его никто не заметил, и наконец стушевался, когда понял, что большего не добьется. Только тогда Тейшейра его и вспомнил: это был тот матрос, что спорил с Осемом на другой день после шторма. Из-за нехватки еды или же обесцвечивающего лунного света очертания его лица изменились. Он, пошатываясь, вернулся к своей койке, странно обессиленный этой встречей. Во рту ощущался отвратительный металлический привкус. До Тейшейры дошло, что привкус чувствовался там целый день, просто он его до сих пор не замечал. Медленно выдохнув, он принюхался. Запах гниения.