я говорил в предыдущей главе. Такие психологические склонности должны были заставлять гугенотов проявлять живой интерес к «Энциклопедии».
И действительно, французские города с большей долей гугенотов в XVII и XVIII вв. оформляли больше подписок на «Энциклопедию» и впоследствии достигали большего экономического процветания по сравнению с другими — вероятно, по крайней мере отчасти, благодаря более интенсивным инновациям[708]. Однако в этот же период гугеноты столкнулись с усилением преследования со стороны французского государства, и десятки тысяч из них бежали в такие страны, как Великобритания, Дания, Швейцария и Нидерланды. В ходе этого процесса Франция уступила своим конкурентам множество новаторов и предприимчивых людей. С одним из них, Дени Папеном, чья книга о паровых котлах, возможно, послужила толчком для создания паровой машины Ньюкомена, мы уже познакомились. Если бы Франция не притесняла свои религиозные меньшинства, паровой двигатель мог бы быть изобретен именно там[709].
Тем не менее протестантские конфессии, такие как кальвинизм, все еще составляли конкуренцию Церкви, способствуя, таким образом, важнейшим переменам. В ответ на стремление протестантов к образованию и практическим знаниям иезуиты пропагандировали школьное обучение, ремесленные навыки и научное мышление. Многие известные интеллектуалы французского Просвещения, включая Вольтера, Декарта, Дидро и Кондорсе, получили образование в иезуитских школах, а многие священники-иезуиты стали крупными учеными.
Возьмем более широкий план. Чтобы проиллюстрировать рост взаимосвязанности в коллективном мозге Европы, я сосредоточился на обмене идеями и ноу-хау внутри христианского мира. Однако, что очень важно, социальные и психологические изменения, вызванные церковной БСП, привели к тому, что европейцы стали впитывать идеи, практики и продукты со всего мира быстрее, чем общества, более почтительные к предкам, приверженные традициям и склонные к конформности. Важные идеи и ноу-хау, связанные с порохом, ветряными мельницами, производством бумаги, печатными станками, судостроением и навигацией, добирались до Европы — часто извилистыми путями — из процветающих обществ Китая, Индии и исламского мира. Например, в период Высокого Средневековья возвращавшиеся с Ближнего Востока крестоносцы, вероятно, привезли с собой идею использования энергии ветра. Но когда европейцы развили эту идею, они сделали оси своих мельниц горизонтальными, что более эффективно, чем вертикальные персидские. Помимо первоначального применения, помола зерна, европейские общины постепенно начали применять ветряные мельницы для все большего числа работ, включая кручение шелка, добычу нефти и производство пороха. Позже европейцы отказались от неудобных римских цифр (I, II, III и т. д) в пользу более удобных арабских (1, 2, 3 и т. д), включая символ нуля, который впервые появился в Индии. После 1500 г., когда европейцы открыли межконтинентальные торговые пути и подчинили себе огромные заморские империи, к ним хлынули продукты, технологии и практики других далеких обществ, что еще больше активизировало науку, инновации и производство: каучук, хинин, удобрения (гуано), картофель, сахар, кофе, хлопкоочистительные машины (вдохновленные индийскими «чарками») — вот лишь некоторые из них. Европейцы раннего Нового времени, несомненно, считали себя лучше других народов, но это не мешало им с готовностью перенимать полезные идеи, растительные культуры, технологии и практики, с которыми они сталкивались. Во многих случаях продукты или технологии, усвоенные коллективным мозгом Европы, быстро модифицировались и перекомбинировались для создания последующих инноваций[710].
В завершение этого раздела позвольте мне вернуться к главной мысли: конкуренция между городами, государствами, религиями, университетами и другими добровольными объединениями помогала поддерживать коллективный мозг Европы в рабочем состоянии. Короли и другие представители элиты как в Европе, так и на протяжении всей истории стремились подавить любого, у кого зарождалась новая революционная идея, технология или инновация, так как все это могло пошатнуть существующую систему власти. В Европе эта проблема смягчалась сочетанием политической раздробленности — существования множества конкурирующих государств — и относительного культурного единства, подпитываемого транснациональными сетями, сотканными различными добровольными объединениями, включая Церковь, университеты, гильдии и «республику ученых». Такое сочетание давало новаторам, интеллектуалам и искусным ремесленникам возможности, обычно недоступные их коллегам из других регионов мира. Мятежные умы — как отдельные люди, так и целые группы — могли избавиться от угнетения, сменив покровителя, университет, город, страну или континент. Каждый раз, когда король, гильдия, университет или религиозная община подавляли экономически производительных индивидов или группы новаторов, они проигрывали в конкуренции своим более терпимым и открытым коллегам. Среди североамериканских колоний Британии Филадельфия росла и процветала отчасти потому, что предлагала такую степень религиозной свободы и терпимости, которая была недоступна в городах-конкурентах. Такая межгрупповая конкуренция способствовала развитию социальных норм, культурных представлений и формальных институтов, поощрявших терпимость, беспристрастность и свободу. Позднее, в XIX и XX вв., открытость к иммиграции помогает объяснить как общую инновационность и быстрый экономический рост США, так и различия между округами и штатами страны. Те округа США, которые принимали больше иммигрантов, — даже если к этому их вынуждали обстоятельства — впоследствии оказывались более инновационными, образованными и процветающими[711].
Больше изобретательности?
Хотя основные факторы, обеспечивавшие ускорение инноваций во время промышленной революции, определялись увеличением размера и взаимосвязанности коллективного мозга Европы, там, вероятно, происходили и другие изменения, делавшие людей — даже отдельных — более способными к изобретениям. Чтобы разобраться в этом, нам нужно рассмотреть, как определенные черты складывавшейся психологии человека Запада способствовали индивидуальной изобретательности и как новые экономические и социальные условия могли усиливать эти черты в ходе своего рода реакции автокатализа. Сначала вспомним некоторые психологические черты, которые мы уже обсуждали: терпеливость, трудолюбие и аналитическое мышление. Учитывая замечание Эдисона, что изобретение (или «гений») — это 1 % вдохновения и 99 % пота, кажется вероятным, что по мере того, как люди становились более трудолюбивыми и терпеливыми, их шансы на создание успешного изобретения возрастали. Более того, непрерывное движение к аналитическому мышлению могло стимулировать инновации несколькими способами, в том числе за счет большего интереса к экспериментам, большей веры в существование универсальных законов и более сильной склонности к классификации и категоризации мира независящим от контекста способом (по биологическим видам, химическим элементам, болезням и т. д)[712].
Помимо этих психологических аспектов, важные последствия для изобретательства имела и растущая склонность к мышлению на основе игр с положительной суммой. Идея заключается в том, что люди становились все в большей мере готовы рассматривать социальные и экономические взаимодействия, особенно с незнакомыми людьми, как потенциально взаимовыгодные. Это важно, потому что, как отмечали многие антропологи (а также Дэвид Юм в эпиграфе к этой главе), аграрные популяции склонны воспринимать мир как игру с нулевой суммой. Это означает, что если некоторые люди получают больше — лучший урожай или более красивого ребенка, — то за это платят все остальные; это приводит к зависти,