class="empty-line"/>
И вот неожиданно забрезжило на горизонте издательской деятельности что-то более близкое его филологической душе. Это появилась книжная серия совсем другого типа, сделавшая главную славу издательству «Академия» – «Сокровища мировой литературы». Его застегнутая мрачная душа затрепетала. Он не верил, что кто-то решится дать ему в работу эту вдохновенную ценность. Да и он сам боялся ее. Ведь мечта стать художником слова затерялась в далеком 1911 году, когда мальчик из местечка Лобачев стоял на пороге Петербургского университета и хотел, как оказалось, невозможного – стать писателем. А стал преподавателем. Но судьба, видимо, решила поступить наконец по справедливости. Ему доверили перевод великих английских прозаиков 17–18 веков: Дж. Свифта, Г. Филдинга,
Л. Стерна, и оценили потом эту работу как «подвиг научного исследования и художественного воссоздания оригинала».
Тогда он впервые понял, что ему нравятся – более того, даже увлекают – масштабные и сложные для перевода произведения. У него оказался истинный дар передавать стиль, манеру и своеобразие автора и почти реально оказываться в нужном времени и пространстве. Быть может, в эти мгновения он чувствовал себя настоящим художником слова. Переводил он и французских писателей: Ромена Роллана, Андре Жида, Дени Дидро.
– Это твоя инициатива перевести Пруста? – спросила она.
– Кажется, да.
– Я не понимаю, что заставило его написать эту книгу. Странные люди, странные имена, замысловатые рассуждения по каждому поводу, недостоверность, относительность, но правда, хорошая интуиция. Он, видимо, хотел проделать опыт с Памятью. Но скажем так: что Память отбирает для памяти… А скорее всего, Пруста за стол усадила болезнь. Он был пленником комнаты, обитой корковым дубом, потому что больше нигде не мог дышать. Но книга, которую я читала, сознаюсь, пропуская некоторые куски, мне очень нравится. В ней много красоты. Но зачем ты предложил ее бедствующему издательству?
– Не знаю. Пруст поклонник Достоевского, но на французский манер, у него свой церемониал. И это интересно. И еще, когда я читал первый том, мне показалось, что наш повелитель, Время, сидя у Пруста на облучке, не гонит лошадей. Словно француз услышал совет русского поэта: «Тише, тише совлекайте с древних их одежды, // Слишком долго вы молились, не забудьте прошлый свет…» Я не знаю, что Бальмонт хотел сказать, но, мне кажется, это то, о чем говорит и Пруст: «Я всегда старался, глядя на море…верить, что передо мной – те самые вековечные волны, которые катились друг за другом, полные таинственной жизни, еще до появления человеческого рода». Это о тайнах времени, памяти, природы, но главное – о погруженном во все это человеке, чье жизненное творчество возникает из богатства комбинаций опыта. Здесь и разум, и мораль, и стремление к совершенству. Быть может, Прусту хотелось дать интегральную концепцию человека? Посмотри, на каких мыслях, на каком желании его застала смерть. Он хотел предоставить людям «пространство гораздо большее, чем то невероятно суженное место, что им было выделено в этом мире, пространство, длящееся до бесконечности».
Она смотрела на него: как смела она думать, что он некрасивый, с этими горящими глазами, умным лбом и редкой, неожиданной, как луч в тучах, притягательной улыбкой? Этот так называемый отшельник мог устроить настоящий праздник тому, с кем шел в музей, в театр, на концерт или бродил по городу, не переставая восхищаться безупречно прямыми улицами и проспектами Ленинграда, природной широтой Невы, когда противоположный берег далек, но отчетливо виден, фасадами домов – классицизм, барокко, модерн – все элегантно. И нелюдимым он не был. Он обожал немногословное умное общение. И при этом она знала, что он постоянно в плену обитавших в его голове разноязычных слов, с вечным вопросом для переводчика: «Какое лучше, ближе к смыслу?» Он переводил в это время пятую книгу эпопеи Пруста. Называлась она «Пленница». Когда она приходила к нему, весело раскрывала пакет с бутербродами, расставляла чашки, разливала чай и усаживалась в кресло напротив, он спрашивал:
– Прочитать кусочек?
– Что-нибудь женское, – отвечала она.
И он читал: «С тех пор как Альбертина перестала, по-видимому, на меня сердиться, обладание ею не представлялось мне больше благом, за которое можно отдать все другие блага… Мы прогнали грозу, вернули ясную улыбку. Мучительная тайна беспричинной и, может быть, бесцельной ненависти рассеялась. Мы вновь оказались лицом к лицу с временно отодвинутой проблемой счастья, невозможность которого для нас ясна».
– Мне иногда кажется, что твой перевод лучше авторского текста…
О тексте «Пленницы» в его переводе специалисты скажут: «Здесь он достиг исключительного совершенства: фраза лилась как-то особенно гармонично, при всей своей амплитуде».
5
День был сияющим. Даже Нева была голубой – летнее небо купалось в ее сильных волнах. Ленинград кипел от зелени. И вдруг эта тревожная ночь: над городом барражировали самолеты. Началась война.
Он никуда из Ленинграда не уехал. Терпел зиму 41–42 года, невероятно голодную, без тепла, когда стены в квартирах покрывались инеем. Те, кто держался на ногах, помогали друг другу и городу. Даже старики шли в формирования противовоздушной обороны, дежурили на крышах, сбрасывали зажигательные бомбы. Вместе со всеми он вслушивался в голос радио, который просил, призывал, уверял, что не все еще кончено, что есть надежда. Радио доносило и неумолчный звук метронома. 50 ударов в минуту: «Не волнуйтесь, все спокойно»… 150 – быстрые и тревожные – предупреждали о налете и обстреле. Когда замолкал радийный диктор, простой и равномерный звук метронома продолжался, успокаивая людей, говоря каждому, что он не одинок, что мы все вместе, рядом.
Он, неприспособленный и непрактичный, изнеженный книжными чувствованиями, удивлял знакомых, когда на их вопрос, выживем ли мы, решительно отвечал: «Выживем!», а сам шатался от дуновения ветра.
Когда он шел к ней с блокадным подарком в кармане, когда он уже сидел у нее, он абсолютно был уверен, что силой воли можно преодолеть физические лишения.
– Походи по комнате, не сиди, постарайся представить себя в хороший день в Летнем саду. Знаешь, у Пруста есть эпизод: он, слабый от нездоровья, вдруг вспомнил, как в детстве бабушка его угостила чаем со знаменитым дивным пирожным «Мадлен». Воспоминание было таким сильным – ему показалось, что вкус этого пирожного у него на языке, – что он вдруг весь наполнился могучей радостью и здоровьем. Кажется, именно тогда у него родилась мысль написать роман «В поисках утраченного времени».
– А что с прустовской «Пленницей», которую ты переводил?
– Все нормально. Книга набрана, заматрицирована, а я по своей въедливости вычищаю машинописный экземпляр.
Он ушел поздно, обещая быть через три дня. Конечно, она не думала