навещать не надо? – спросила осторожно, вспоминая с ужасом посещение в этом же здании больного Валентина Распутина. Весь в белых бинтах, он бешено смотрел черными огромными глазами на непрошеных гостей, готовый их вышвырнуть вон. «Я не в форме», – все повторял, а они-то думали, что одинок их автор в московской больнице и скучно ему. Потом гнев сменил на милость, уловив сердечность и искренность в медвежьей услуге.
– Да нет, – весело успокоил Смоктуновский. – Я приезжаю на машине. – И принял очень знакомую позу у светлой машины, стоявшей у обочины.
Это был Деточкин в реальной жизни.
– У кого угнали? – не мог не возникнуть дурашливый вопрос.
– Не угнал, а приобрел за собственные рубли. А я еще конфету хотел ей дать.
Он давно уже рылся в черной огромной сумке и наконец нашел «Золотой ключик» подозрительного вида.
– Это – ириска. Берите!
Как знакома его привычка приукрасить мгновение, в котором присутствует он…
– Я написал девять листов воспоминаний о войне. Кажется, получилось. И фотография есть. Прислали из Польши, на ней деревня, под которой воевал. Но не знаю, где все это пристроить.
Позвонила Андрею Дементьеву в «Юность».
– Девять листов много, возьмем два, – сказал он.
А жаль: война глазами художественной натуры, как говорилось, – совсем особое батальное полотно…
У этой летней встречи было колдовское завершение. Звоню сообщить о двух листах для «Юности».
– Оставим «Юность» юным. Пристроил в журнал «Театр». – И без всякой паузы: – А у меня горе. Машину угнали. Угнали и разбили. Теперь чиню.
…У Деточкина угнать машину! Бред какой-то. Впрочем, начинался новый передел собственности без всякой нежности к трепетным Деточкиным, наяву они или на экране.
Казалось, что за двадцать лет знакомства он внешне очень мало менялся. Немного худел, немного поправлялся, редели волосы, все больше открывая лоб, виски, но теми же светлыми кудрями падали на плечи. Все так же «плескалась» в светло-виноградных глазах ласковая детскость. Неотразимо улыбался, а смеялся так, словно заигрывал с ребенком, очень любил пококетничать своим знаменитым, легко узнаваемым голосом. Высокий, сильный; несмотря на большой тяжелый костяк, очень легкий и мягкий в походке и движениях. У него была манера, вздыхая, приподнимать плечи и часто подносить ко лбу руку с длинными тонкими пальцами, которые как бы росли из запястья, и было их не пять, а четыре. Она напоминала узкое крыло птицы.
Это была трагическая рука.
Если бы спросили, кто из героев Смоктуновского меня особенно трогает, сказала бы – Маргаритов из фильма «Поздняя любовь» по пьесе Островского.
Он играл царственные роли, людей необычных, ситуации экстремальные.
Что сделал актер, чтобы рядом с его скромным стариком, чья жизнь всего лишь страстное движение к счастливому случаю, потускнели любовные страсти, детективные игры, интриги прочих колоритных персонажей, представленных блестящими исполнителями?
На мой взгляд, эти исполнители нам предложили лишь ту часть жизни, которая была им заказана пьесой. Смоктуновский же коснулся нутра жизни. Все первичное, земное, телесное, кровное, нервическое, чувственное и все небесное, духовное, нравственное нашего существования осветил он тайной своего искусства.
И каждый, кто это видел, угадывал и в себе микрокосм.
И еще. Создавая Маргаритова, не болел ли он памятью о своем пути, с его страстным и упрямым поиском счастливого случая, когда «дух и тело могут восставать и падать во прах»?
МХАТ, царственный и огромный, рухнул под напором новых живых страстей и разделился, ошибочно полагая, что он представляет дурной синтез противоречивых тенденций.
Смоктуновский остался с Ефремовым.
Мы никогда с ним на эту тему не говорили. Консервативному взгляду казалось, что раз уж такое случилось, то это в порядке вещей: старинное здание в старинном Камергерском переулке и старый забронзовевший режиссер Ефремов – все как положено актеру, которому тоже давно пора быть на портретах, подобных ермоловскому или шаляпинскому.
Но вот однажды подозвали к телефону, и я услышала вздрюченный, нервный, раздраженный голос человека, у которого душевное равновесие даже не на шаткой основе. Много хуже.
– Ухожу на пенсию – и все! – кричал Смоктуновский. – Акт смелый и гражданский. Возражать станете?
– Да нет, гражданский, – медленно начала я. – Но спешить исполнять его так уж надо?..
– А что же делать, скажите, дружочек, ни роздыхов, ни накопления сил, словно счетчик работает. Где это чувство, когда шел на спектакль как на праздник? Теперь даже лицо не гримируется и всякие плохие приметы мешают. Устал.
– Ну, конечно, это усталость. Посмотрите на календарь. Конец сезона. Апрель, весна, истощение сил.
– Ничему не могу радоваться. Это профессия наша такая, где, как на пляже, очень важно все и ничего не значит следующий миг. Я работаю, работаю честно. Не умею подхалимничать и делать что-то спустя рукава. А высокие завоевания должны быть и высоко отмечены. Нет, чтоб порадовать человека…
Не знала, что он имел в виду. И почему-то не спросила. Я пыталась сбить лишь эмоциональную, стрессовую волну, понимая, что некуда деваться человеку, избравшему столь уязвимую профессию.
– За месяц надо сделать «Дядю Ваню». Но у нас что ни спектакль – что это такое?! – все еще кричал он. – И «Дядя Ваня» – ужас! Прекрасная пьеса – и ни одной удачи. М. – ужас, ему мэнээсов играть. В. – только играние. Не знает Ефремов XIX века. Не так сказал: знает, но не чувствует. Да. Не чувствует.
– А молодые?
– А что молодые? Молодых должны готовить талантливые люди. А в ГИТИСе школы нет, духа нет, анархия. Чему научит Э.? Глаза таращить? Ну, есть Алла Березанцева…
Да, в этот раз все было плохо. Это был душевный сбой. Что-то заставило его изменить поведенческий стиль, потерять беззаботность элитарной фигуры, спокойствие театрального бога. Спокойствие потерял. Но богом и рабом театра остался.
– Приехал английский театр! Посмотрите обязательно! Шекспировская «Зимняя сказка» – чудо. А уж «В бурю» – театральное пиршество!
Альберт Эйнштейн считал душевное состояние, способствующее труду в искусстве, подобным чувству верующего или влюбленного.
А уж какие страсти полыхают в том и ином случае – мы знаем.
* * *
Смоктуновский философствовал: «Время, этот бесстрастный блюститель одного лишь – циклов, ритмов – продолжает свой мерный путь, жонглируя мирами в бескрайности Вселенной».
Один из его друзей обещал: «Смоктуновский будет жить долго и работать хорошо, он, уцелевший в страшной войне, сбереженный судьбою, удивительный художник».
Но Смоктуновского не стало. Он закончил утомительное и блестящее земное странствие. Как явление крупное, он будет изучен и рассмотрен всеми мыслимыми способами в искусстве и истории.
Но сегодня родные ему по цеху люди иногда даже не знают, где похоронен их великий сподвижник.
Есть ли театральные школы, студии, где изучают его мастерство?