Читать интересную книгу Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Далее Толстой поет настоящий гимн юродивому Грише. Это слова, идущие из самых глубин распаленного любовью к подвижнику сердца. Угаснуть они не могут никогда. Это вечный дар Божий, который Толстой пронес через всю жизнь.

«Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование; но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти.

О, великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость Бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих – ты их не проверял рассудком… И какую великую хвалу ты принес Его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!..»

Предчувствия, слезы и моления святого вскоре и оправдались. В отсутствие мужа и детей, совершенно как будто здоровая их мать на переправе случайно простудилась и стала умирать от мучительного и продолжительного недуга. Вот отрывок ее письма; он важен по той причине, что глубокая вера, чувство бессмертия и тайноприсутствие души в нем вполне соответствуют той же пламенной вере Гриши, с которым небесной любовью связана была отходящая:

«Я одно знаю, что мне больше не вставать с постели. Не теряй ни одной минуты, приезжай сейчас же и привози детей. Может быть, я успею еще раз обнять тебя и благословить их: это мое одно последнее желание. Я знаю, какой ужасный удар наношу тебе; но все равно, рано или поздно, от меня или от других, ты получил бы его: постараемся же с твердостью и надеждою на милосердие Божие перенести это несчастие. Покоримся воле Его.

Не думай, чтобы то, что я пишу, было бредом больного воображения; напротив, мысли мои чрезвычайно ясны в эту минуту, и я совершенно спокойна. Не утешай же себя напрасно надеждой, чтобы это были ложные, неясные предчувствия боязливой души. Нет, я чувствую, я знаю – и знаю потому, что Богу было угодно открыть мне это, – мне осталось жить очень недолго».

Далее следуют удивительные слова, связанные с близкой кончиной, – откровения о бессмертии души, о любви.

Одна из важнейших философско-метафизических проблем выражена с такой ясностью, как у готовящегося к смертной казни Сократа. Да это, по существу, и есть подготовка к смертной казни, и все мы – приговоренные, которые должны ожидать, что каждую секунду войдут таинственные свидетели и ангел смерти. Только некоторым дана особая благодать знать, когда это будет.

«Кончится ли вместе с жизнью моя любовь к тебе и детям? Я поняла, что это невозможно. Я слишком сильно чувствую в эту минуту, чтобы думать, что то чувство, без которого я не могу понять существования, могло бы когда-нибудь уничтожиться. Душа моя не может существовать без любви к вам: а я знаю, что она будет существовать вечно, уже по одному тому, что такое чувство, как моя любовь, не могло бы возникнуть, если бы оно должно было когда-нибудь прекратиться».

Тема здесь поставленная может послужить вдохновительным стимулом для целой теории бессмертия души. Но речь здесь идет не о теории и даже не о самых твердых убеждениях. Перед нами факт бессмертия души, манифестирующийся через любовь и на любви основанный. Любовь же, согласно св. Апостолу Павлу: «Никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем;

Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится» (I Кор. 13, 8-10).

Так литературное повествование гениального писателя, едва начинающего свое поприще, превращается в пересказ св. Писания – Слова Божия.

«Меня не будет с вами; но я твердо уверена, что любовь моя никогда не оставит вас, и эта мысль так отрадна для моего сердца, что я спокойно и без страха ожидаю приближающейся смерти».

Здесь уже в муках агонии и сквозь ее мрак и ужасы пробиваются потусторонние лучи вечного блаженства, присущего любви, имманентного ей. Это блаженство связано и с переживанием особого мистического покоя, которое Церковь именует «во блаженном успении вечный покой».

«Я спокойна, и Богу известно, что всегда смотрела и смотрю на смерть как на переход к жизни лучшей , но отчего ж слезы давят меня?.. Зачем лишать детей любимой матери? Зачем наносить тебе такой тяжелый, неожиданный удар? Зачем мне умирать, когда ваша любовь делала для меня жизнь беспредельно счастливою?»

Отходящая в Боге вопиет к Нему Иовлевыми вопрошаниями, которые, как нам известно из самой книги Иова, Богу угодны. Бог на них дает ответ, но только тогда, когда человек окончательно созрел или уже перешел туда, где глаголют особыми, адекватными для темы языками, или же, что еще больше, где превзойдены все языки и все речения. Все это заключается в благородно смиренном склонении перед волей Божьей. Отходящая вместе с пророчествовавшим о ее близкой кончине Гришей повторяет слова молитвы Господней:

«Да будет Его святая воля!

Я не могу больше писать от слез. Может быть, я не увижу тебя. Благодарю же тебя, мой бесценный друг, за все счастие, которым ты окружил меня в этой жизни; я там буду просить Бога, чтобы Он наградил тебя. Прощай, милый друг; помни, что меня не будет, но любовь моя никогда и нигде не оставит тебя».

Слезы, которые проливает умирающая, – это те драгоценные перед Богом слезы, которые именуются Церковью слезами умиления, ибо ни отчаянию, ни мраку здесь нет места. Здесь есть беспредельное страдание, воистину ужасное, и автор, предвосхищая будущую «смерть Ивана Ильича», как в зерне раскрывает последние мучения агонии, не щадя ни себя, ни читателей. Да и какая же может быть «пощада», когда подлинная философская мудрость заключается, согласно Платону, в приготовлении нас к смерти и в прохождении заранее мук агонии, хотя бы в самом облегченном виде серьезного чтения и углубленного размышления. Нет, здесь не может быть места никаким послаблениям и никакому так называемому «интеллектуальному комфорту». Никакого комфортабельного креста не существует. Кубок с цикутой есть кубок с цикутой, крест, гвозди и копье суть крест, гвозди и копье. Никаких смягчений, никаких «педагогик», никаких закругленных углов и концов. Ужасы эти «смягчаются» только любовью, для тех душ, которые способны любить, понимая под этим словом совсем не то, что понимает под этим толпа… и толпою выделенные лжеучители.

«Когда я потом спрашивал у Натальи Савишны о последних минутах матушки, вот что она мне сказала:

"Когда вас увели, она еще долго металась, моя голубушка, точно вот здесь ее давило что-то; потом спустила головку с подушек и задремала, так тихо, спокойно, точно ангел небесный. Только я вышла посмотреть, что питье не несут, – прихожу, а уж она, моя сердечная, все вокруг себя раскидала и все манит к себе вашего папеньку; тот нагнется к ней, а уж сил, видно, недостает сказать, что хотелось; только откроет губки и опять начнет охать: "Боже мой! Господи!.. Детей! Детей!" Я хотела было за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: это хуже встревожит ее, лучше не надо. После уж только поднимет ручку и опять опустит. И что она этим хотела, Бог ее знает. Я так думаю, что это она вас заочно благословляла; да, видно, не привел ее Господь (перед последним концом) взглянуть на своих деточек. Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не могу: "Матерь Божия, не оставь их!.." Тут уж боль подступила ей под самое сердце; по глазам видно было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так и текут".

– Ну, а потом? – спросил я.

Наталья Савишна не могла больше говорить: она отвернулась и горько заплакала…

Maman скончалась в ужасных страданиях».

Тема эта больше никогда не оставит Толстого и будет в своих ужасах все больше и больше нарастать, пока, наконец, он, возросший как художник, но ослабевший в вере, не потеряет ее и не превратится в отчаявшегося от духовных страданий гениального пессимиста-нигилиста. Эта же тема, как взвившийся под самое небо на страшном бледном коне всадник смерти, погонит его умирать на занесенной снегом и заброшенной одинокой маленькой русской станции, где к нему, сущему в последних мучениях, не допустят «по принципиальным соображениям» духовников, которых жаждала его душа, так же, как изображенная им на заре его творчества умирающая мать жаждала видеть своих детей; глупые и толстокожие «Иваны Васильичи» не допустили последнего утешения ни тут, ни там. Последним утешением теперь оказывается приобщение к безутешным мукам Христа, от Которого временно отвернулся и сам Отец.

Основная тема Толстого поистине ужасна. Это смерть во всей ее наготе и во всех ее терзаниях, которые никак и никогда не могут быть подвергнуты ни смягчению, ни умалению. И это обстоятельство делает «ересь Толстого» совершенно особым случаем. Тот, кто отнесется бездушно к этой страшной обреченности Толстого на эту ужасную тему, подвергнется зараз трем обвинениям: по легкомыслию, по окамененному нечувствию и по духовной бездарности.