В послании апостола Павла к Галатам проповедуется освобождение не только от ветхозаветного ритуально-богословского законничества, но вообще от рабства веществу (материи) и категориям мира. С этим также неразрывно связана идея всеединства, универсализма – соборности во Христе. Ибо всякое ограничение, приходящее со стороны, есть ограничение Христовой свободы. Под рабством же плоти апостол Павел разумеет всю совокупность грехов, так сказать, лжеединство греха, противостоящее кресту любви и его свободе.
Между этими двумя категориями возникает непримиримая борьба; и совмещение здесь невозможно. Отсюда пламенно боевой, местами даже суровый, местами жесткий, стиль всего послания к Галатам: свобода есть не только привилегия, но суровый морально-мистический долг, нас обязывающий. Отсюда и органическая связь моральной чистоты, требований долга и чистоты, честности мысли. Это – логика свободы, заря которой уже занимается в проповеди Сократа. Вместе с тем проповедь свободы есть проповедь мужества и силы, ибо Распятый за нас и есть Святый Крепкий.
Сверх того, в заключение – и это есть самое важное – свобода связана с явлением иной твари, где кончаются все ветхие временно-пространственные ограничения и открывается совершенно иное бытие.
Тексты послания к Галатам, одно содержание которых свидетельствует об их Божественности, и следует признать духовным (пневматическим) костяком, фундаментом, идеей-силой, двигателем диалектики всего творчества Достоевского, как подлинно христианского метафизика свободы и беспощадного противника законнического лицемерия и фарисейства, которых он сражает, как и Гоголь, силой своего юмора и своей сатиры, обрушивающихся главным образом на мир бесов, демонов.
На этой почве, как показал Достоевский, и возникла у революции война с крестом призвания, творческой свободы и персоналистической философии. Достоевский открыл то, что теперь имеет вид непререкаемой истины: именно, что революция, и особенно социально-политическая коммунистическая революция, есть жесточайшая форма рабства и полного обезличения человека, превращения его в коллективистический «муравейник», или «термитник» двуногих. Революция с ее носителями уже во времена Достоевского и в точном изображении его гениальных «Бесов» – «русской трагедии», по выражению о. Сергия Булгакова, – есть прежде всего рабья бездарность антитворчества и постыдная трусость мысли.
Такое всеконечное изуродование человеческого образа должно было вызвать морально и эстетически негодующую деятельность сатирика-юмориста, каким и был Достоевский на вершине своего трагизма. Ибо, есть ли что либо трагичнее, чем расчеловечение человека и его вобесовление?
Итак, вот эти тексты ап. Павла, которые можно считать основанием творчества Достоевского:
«А вкравшимся лжебратиям, скрытно приходившим подсмотреть за нашею свободою, которую мы имеем во Христе Иисусе, чтобы поработить нас,
Мы ни на час не уступили и не покорились, дабы истина благовествования сохранилась у вас» (Гал. II, 4–5).
«Законом я умер для закона, чтобы жить для Бога. Я сораспялся Христу,
И уже не я живу, но живет во мне Христос; А что ныне живу во плоти, то живу верою в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня.
Не отвергаю благодати Божией; А если законом оправдание, то Христос напрасно умер» (Гал. II, 19–21).
«Для чего же закон? Он дан после по причине преступлений» (Гал. III, 19).
«Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись.
Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного (в социальном смысле. – В. И.); нет ни мужеского пола, ни женского: ибо вся вы одно во Христе Иисусе» (Гал. III, 27–28).
«Ныне же, познавши Бога, или, лучше, получивши познание от Бога, для чего вы возвращаетесь опять к немощным и бедным вещественным началам и хотите еще снова поработить себя им?» (Гал. IV, 9).
«…Это два завета: один от горы Синайской, рождающий в рабство, который есть Агарь,
Ибо Агарь означает гору Синай в Аравии и соответствует нынешнему Иерусалиму, потому что он с детьми своими в рабстве;
А вышний Иерусалим свободен: он – матерь всем нам» (Гал. IV, 24–26). <…>
«Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (Гал. V. 1).
«К свободе призваны вы, братья, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовью служите друг другу» (V, 13).
«Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет: Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную» (Гал. VI, 7–8).
Так как свобода есть трагедия креста и личности, личного призвания, – Достоевского надо признать метафизиком свободы и личности, трагиком креста и личности. По этой же причине он типичный христианский экзистенциалист духа. Но свобода и свободная личность – в их творческом развитии – это целый огромный, собственно, беспредельный мир духа. Вот почему совокупности творческого наследия Достоевского так пристало именование миросозерцания. Это действительно созерцание целого огромного космоса, зримого через человека в Богочеловеке. Так и задумана книга H.A. Бердяева «Миросозерцание Достоевского».
Но проблема свободы есть типичная философско-метафизическая проблема, где истины добываются и открываются диалектическим путем. У Достоевского это и есть настоящая философская система; пусть прикрытая формами экзистенциального повествования в романах-трагедиях, все же это есть система.
Имеется замечательная по тонкости проникновения и по подлинно философскому духу книга А.З. Штейнберга «Система свободы Достоевского». Это действительно выработанная, «отраженная» система, изложенная путем извлечений из данных творчества автора «Братьев Карамазовых».
Творчество Достоевского, как и его жизнь, уже можно считать достаточно исследованным, хотя исчерпывающего труда о нем еще не появлялось. Это либо этюды и монографии, либо собственные сочинения по поводу Достоевского. Здесь нам придется дать краткое извлечение из всего положительного, что в этом смысле сделано, с присоединением, разумеется, собственных соображений.
Жизнь и творчество Достоевского делятся резкой чертой, можно сказать, непроходимой пропастью: молодой Достоевский до ссылки и зрелый Достоевский после ссылки, – разумеется, «зрелый» в смысле творческой зрелости. Впрочем, произведения Достоевского, если их содержание изобразить графически-символически, представят весьма прихотливую кривую, однако с постоянной тенденцией к повышению. Достоевский, несомненно, прогрессировал в течение всей своей жизни. И его лебединая песнь – «Братья Карамазовы», вещь неоконченная, есть именно окно в тот космос, о котором мы только что говорили.
Можно сказать, что осуждение и каторга Достоевского принесли громадную пользу. Достоевский – гигант. И то, что могло бы сокрушить другого, привело его к расцвету. Тяжкий молот судьбы не только разбил пагубную жесткую кору самозамкнутости, интровертированности – недостатки, которые часто в сокрушительном смысле отражаются на самых больших дарованиях, – но и послужил источником богатейшего опыта, главным образом касающегося общения с русским народом в его низинах. Достоевский имеет мировое наднациональное знание, но он несомненно русский гений, укорененный в русской, и даже простонародной почве. «Интеллигенция» вряд ли что-нибудь ему дала, кроме разве отрицательного «дара данайцев». Он многим обязан Гоголю, еще больше – Пушкину. Но причислить их троих к «интеллигенции» – невозможно. Что же касается иностранных истоков творчества Достоевского, например французской трагедии XVII века, или Бальзака, то и это никакого отношения к русской интеллигенции, конечно, не имеет. Зато низины русского народа, с которыми он, хотя и в насильственном порядке, был соединен в течение четырех лет каторги и далее годами солдатской службы, дали ему чрезвычайно много. Помимо ознакомления с настоящей русской народной массой, а не народническими иллюзиями и пародиями, они показали ему пределы падения и взлета русской народной души.
С другой стороны, как он неоднократно отмечал, на каторге скопилось очень много талантливых и самобытных русских натур, которые, что называется, свихнулись и пошли кривыми путями или же просто «вертикально» упали, сохранив при всем том всю свою талантливость. Настоящий Достоевский начинается с «Записок из Мертвого дома» и с «Преступления и наказания». Ранее написанное, хотя там есть и в своем роде перлы и шедевры, все же могло бы вовсе не существовать – нисколько не отразившись на деле Достоевского. Собственно, вместе с Пушкиным, Л. Толстым и Лесковым Достоевский является одним из создателей русской народной души, как формы, как идеи-силы.