Читать интересную книгу Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Филип Дик

— Япония — это было бы здорово, — сказал Шиллинг.

— Тогда давай туда поедем.

— Хорошо, — согласился он, — сначала поедем туда.

Какое–то время Мэри Энн молчала.

— Ты понимаешь, — снова заговорила она, — что, если я уроню это блюдо, оно разобьется вдребезги?

— Весьма возможно.

— И что тогда?

— Тогда, — сказал Шиллинг, — я куплю тебе другое.

Мэри Энн резко вскочила со скамейки.

— Пойдем гулять. А если мы пойдем по шоссе, нас собьют насмерть?

— Может, и собьют.

— Все равно хочется, — сказала она.

Было без четверти двенадцать. Они шли два часа, по большей части молча, сосредоточившись на машинах, которые время от времени проносились мимо. Тогда они становились на поросшую травой обочину, а когда очередная машина удалялась — шли дальше.

Ближе к двум ночи перед ними вырос какой–то островок света. Когда они приблизились, россыпь огоньков превратилась в заправку «Шелл», закрытый фруктовый лоток и таверну. В окне горела неоновая вывеска «Золотое зарево»; в ночь просачивались голоса и смех.

Пройдя по площадке, Мэри Энн плюхнулась на ступеньки таверны.

— Не могу больше идти, — сказала она.

— Я тоже, — отозвался он, еле переставляя ноги.

Он зашел внутрь и вызвал такси. Через пятнадцать минут машина заехала на заправку и остановилась возле них. Таксист распахнул дверь и сказал:

— Запрыгивай, ребята.

По дороге в Пасифик–Парк Мэри Энн смотрела, как мимо проносится ночное шоссе.

— Я устала, — очень мягко сказала она.

— Неудивительно, — отозвался Шиллинг.

— Неправильные туфли надела. — Она снова поджала ноги. — А ты как себя чувствуешь?

— Прекрасно, — сказал он, и это была правда. — Скорей всего, завтра даже спину ломить не будет, — добавил он, и это была, скорее всего, неправда.

— Может, сходим еще как–нибудь прогуляться, — предложила Мэри Энн, — наденем подходящую обувь и все остальное. По дороге в горы есть замечательное местечко… там высоко и видно на много миль вокруг.

— Звучит восхитительно, — несмотря на усталость, идея ему действительно понравилась, — если хочешь, можем проехать часть пути на машине, оставить ее и пойти дальше пешком.

— Приехали, ребята, — добродушно сказал таксист, подруливая к дому Мэри Энн. — Вас подождать? — спросил он, открывая дверь.

— Да, подождать, — сказал ему Шиллинг.

Они поднялись по лестнице, он открыл дверь, и она проскользнула внутрь под его вытянутой рукой.

В парадной она остановилась, крепко держа свое голубое блюдо.

— Джозеф, — сказала она, — спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил он и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. Улыбаясь, она подняла к нему лицо.

— Береги себя, — сказал он. Ничего больше он придумать не смог.

— Постараюсь, — обещала она, развернулась и побежала по лестнице.

Шиллинг вышел из парадной на крыльцо. Такси ждало его с включенными фарами. Он уже спустился по бетонным ступеням и забирался в такси, когда вспомнил про свою машину. Влажный темный «Додж» стоял всего в нескольких метрах от него; это совершенно вылетело у него из головы.

— Я пройдусь, — сказал он таксисту. — Сколько с меня?

Водитель хлопнул по ручке таксометра и оторвал бумажный чек.

— Девять долларов восемьдесят пять центов, — посмеиваясь, сказал он.

Шиллинг заплатил, на негнущихся ногах подошел к своей машине и сел за руль. Обивка сиденья была неприятно холодной. Он завелся, и мотор неровно забухтел. Он несколько минут подождал, пока мотор прогреется, а потом отжал ручной тормоз и выехал на тихую, безлюдную улицу.

Глава 17

На следующее утро, в воскресенье, она позвонила ему в десять часов.

— Ты уже проснулся? — спросила она.

— Да, — ответил Шиллинг, который уже побрился и теперь одевался, — я встал в девять.

— Что ты делаешь?

— Собирался пойти в город и позавтракать, — честно ответил он.

— А почему бы тебе не позавтракать у меня? Я что–нибудь приготовлю. — И чуть тише она прибавила: — Может, захватишь воскресную газету?

— Да, конечно. — Он боялся уточнять, будет ли соседка, и вместо этого спросил: — Привезти тебе еще чего–нибудь? Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — в ее голосе слышались лень и довольство, — денек, похоже, будет славный.

Он еще и в окно не выглядывал.

— Скоро увидимся, — сказал он и, повесив трубку, стал искать свое пальто.

Когда он приехал, дверь ее квартиры была открыта настежь. Теплый аппетитный запах яичницы с беконом выплывал в коридор вместе со звуками Нью–Йоркского филармонического оркестра. Мэри Энн встретила его в гостиной; на ней были коричневые брюки и белая блузка с закатанными до локтей рукавами. Ее лицо блестело от пара; она поздоровалась и поспешила обратно на кухню.

— Ты на машине?

— Да, — ответил он, выкладывая на диван воскресный выпуск «Кроникл» и снимая пальто. Потом он подошел и закрыл дверь в коридор. Соседки видно не было.

— Пухлой — моей соседки — нету, — объяснила Мэри Энн, заметив его взгляд. — Она в церкви. А потом она обедает с подружками, а потом идет на спектакль. Раньше вечера не вернется.

— Ты от нее, похоже, не в восторге, — сказал он, прикуривая сигарету. Он решил отказаться от сигар.

— Она зануда. Может, зайдешь на кухню? Ты мог бы накрыть на стол.

Покончив с завтраком, они заслушались последними аккордами Нью–Йоркского филармонического. В квартире все еще витал аромат бекона и теплого кофе. На улице сосед в футболке и рабочих штанах мыл машину.

— Хорошо, — с глубоким умиротворением произнесла Мэри Энн.

Шиллинг чувствовал, как глубоко они понимают друг друга. Так мало — почти ничего — было сказано, но все ясно. Ясно без слов, и они оба знают об этом.

— Что это? — спросила Мэри Энн. — Вот эта музыка?

— Фортепьянный концерт Шопена.

— Красивый, правда?

— Слегка пошловат.

— О–о. — Она кивнула. — А ты расскажешь мне, какие из них — пошлые?

— С удовольствием. В этом–то отчасти и интерес. Наслаждаться музыкой каждый может, а вот чтоб не любить ее, надо потренироваться.

— У меня есть несколько пластинок, — сказала она, — но там все только поп и танцы. Кэл Тьядер[132] и Оскар Питерсон[133]. А соседка слушает мамбо.

— Почему бы тебе от нее не избавиться? — Он не имел в виду ничего такого, только ощущение покоя в ее квартире. — Найди себе отдельное жилье.

— Я не могу себе этого позволить.

Музыка по радио закончилась. Теперь слушатели хлопали, а ведущий рассказывал о программе на следующую неделю.

— А кто такой Бруно Вальтер? — спросила Мэри Энн.

— Один из величайших дирижеров современности. Он уехал из Австрии в тридцать восьмом году… недели за три до того, как записал Девятую Малера.

— Что девятую?

— Симфонию.

— А, — она кивнула, — я слышала это имя; кто–то спрашивал, что у нас есть из него.

— У нас его полно. На днях я поставлю тебе малеровскую «Песню Земли», которую он записал с Кэтлин Ферриер[134].

Мэри Энн выскочила из–за стола.

— Поставь сейчас.

— Сейчас? Сию минуту?

— А почему нет? У нас что, нет ее в магазине? — Она подошла к радио и выключила его. — Давай чего–нибудь придумаем.

— Хочешь сходить куда–нибудь?

— Ходить — ни в коем случае. Я хочу лежать и слушать музыку.

Сверкнув глазами, она побежала и надела свой красный жакет.

— Давай? Здесь нельзя — пухлая придет. Где все твои пластинки, твоя коллекция — дома?

— Дома, — сказал он, вставая из–за стола.

Она еще не бывала в его квартире и теперь, впечатленная, во все глаза разглядывала ковры и мебель.

— Вот это да, — тихонько сказала она, заходя вперед него, — как тут красиво… а вон те картины настоящие?

— Это репродукции, — сказал он, — не оригиналы, если ты об этом.

— Да, наверное, об этом.

Она стала стаскивать жакет; он помог ей и повесил его в стенной шкаф. Бродя по квартире, она подошла к гигантскому дубовому столу Шиллинга и остановилась.

— Вот здесь ты и сидишь, когда пишешь свою радиопрограмму?

— Прямо на этом месте. Вот моя печатная машинка и справочники.

Она принялась разглядывать пишущую машинку.

— Это иностранная?

— Немецкая. Я купил ее, когда работал на Шиммера. Я был их представителем в Германии.

Она с благоговением пробежалась пальцами по клавиатуре.

— А эта смешная буква здесь тоже есть?

— Умляут? — Он напечатал для нее умляут. — Видишь?

Он включил свой проигрыватель «Магнавокс», установил его на семьдесят восьмую скорость и, пока он прогревался, зашел в кладовую, чтобы выбрать вино. Не посоветовавшись с ней, он выбрал бутылку хереса «Fino Perla Mackenzie», нашел два маленьких бокала и вернулся в комнату. Они кое–как устроились и стали слушать, как Генрих Шлюснус поет «Орешник»[135].