Виссарионов. — Нет.
Председатель. — Вы тогда были в департаменте. Эта бумага подписана вами, как вице-директором. Теперь деятельность департамента полиции, которая была скрыта, вся устанавливается документами. Так что, было бы в высшей степени желательно, чтобы вы, как лицо, несомненно очень осведомленное, в интересах дела общегосударственного и общенародного, осветили эту историю.
Виссарионов. — Я готов доложить все, что я знаю, но я прошу обратить только внимание на то обстоятельство, что среди бумаг, которые доставлялись к подписи (а их масса приходило и уходило от меня), некоторые могли и не остановить особого внимания. Этим только я и объясняю то, что некоторых, вероятно, не помню.
Председатель. — Вы были прокурором суда, не правда ли? Прокурор суда — это не писец последний, который может подмахнуть. Вы были некоторой фигурой в департаменте, ваша деятельность освещена на бумаге. С другой стороны, дело Шорниковой — громкое дело, которое произвело целый скандал, целую революцию в недрах департамента полиции, министерства внутренних дел, совета министров. Здесь имеется ссылка на письмо от 17 ноября по этому поводу и от министра юстиции. Так что бумажку по делу Шорниковой вы не могли не подписать сознательно. Больше того, вы подписали, но вы не могли не знать о деле Шорниковой; может быть, заправилы департамента ночи не спали по этому поводу, может быть и министр юстиции и министр внутренних дел. Это грозило всероссийским скандалом, который вам, чинам департамента полиции, хотелось всеми силами потушить, и вы летом как будто потушили. Как же о таком деле не знать?
Виссарионов. — Я вам докладываю, что все дело Шорниковой прошло до меня. Поэтому я считал, что оно ко мне никакого отношения не имеет, и если я подписал относительно пособия ее…
Председатель. — Не пособия, а из этой бумаги видно. Тут в связи с перепиской возбуждается вопрос, можно ли ею пользоваться в качестве секретной сотрудницы или этого измученного, измотавшегося человека вышвырнуть вон. Вы решаете вышвырнуть вон. Она барахтается, лезет к вам, летом прилезла сюда, пищит, требует к себе внимания. Такая яркая картина теперь случайно документами установлена, мимо нее нельзя было вам пройти. Так, по крайней мере, представляется. Хотелось бы, чтобы с этим прошлым совершенно покончить, широко осветить эту картину. Вот почему мы задаем вам вопросы.
Виссарионов. — Я никогда не видал Шорниковой и никогда с ней не разговаривал; по этому делу у меня не было никаких разговоров и с директором департамента полиции, бывшим.
Председатель. — Вот бумага по этому делу, вами подписанная, от 7 марта 1913 года: «Совершенно секретно. Циркулярно. Милостивый государь, по имеющимся в департаменте полиции сведениям, мещанка города Варшавы Екатерина Николаева Юдкевич предлагает розыскным органам свои услуги в качестве секретной сотрудницы. Принимая во внимание, что Юдкевич делу политического розыска не может быть полезна, об изложенном имею честь уведомить вас, милостивый государь, на случай предложения названным лицом своих услуг по розыску. Пользуюсь случаем выразить вам, милостивый государь, уверение в совершенном моем почтении и глубокой преданности. Подписал: С. Виссарионов. № 11255. 7 марта 1913 года. Начальникам губернских жандармских управлений, охранных отделений и жандармских полицейских управлений железных дорог». Вы даже были вице-директором департамента тогда, когда это дело было ликвидировано, при помощи министерства юстиции, которое помогало тем, что ее услуги департаменту полиции были, как она говорит, «признаны определением правительствующего сената от 26 июля 1913 г.», через три дня после того, как вы ушли из департамента полиции; стало быть, вся подготовительная работа завершилась при вас. Только выдача денег Шорниковой произошла несколькими днями позже: 1 августа 1913 года. Вы не могли бы припомнить какого-нибудь обстоятельства?
Виссарионов. — Относительно Шорниковой?
Председатель. — Вообще из дела социал-демократической партии?
Виссарионов. — Я этого дела не знаю совершенно. Как вы изволите говорить, оно было в 1907 году.
Председатель. — Началось.
Виссарионов. — Я его не знаю. Все аресты произошли, когда меня не было в департаменте.
Председатель. — Скажите, пожалуйста, были случаи, когда департамент полиции принимал участие в продвижении члена данной организации по ступеням партии до верхушек? Вы помните?
Виссарионов. — Я не помню.
Председатель. — Вы не помните случая, в котором вы приняли участие?
Виссарионов. — Я продвигал?
Председатель. — Да, вы участвовали по крайней мере в таком продвижении. Вы сами руководили деятельностью секретных сотрудников.
Виссарионов. — Я только одного сотрудника здесь знал.
Председатель. — Кого?
Виссарионов. — Малиновского.
Председатель. — Что же вам известно об этом сотруднике?
Виссарионов. — Малиновский сначала работал в Москве. Он был сотрудник в московском охранном отделении как рабочий; затем, когда он был избран членом Государственной Думы и переехал сюда, он продолжал давать сведения. Им, главным образом, руководил директор, но на некоторых свиданиях бывал и я. Так что я его видел.
Председатель. — Что же, деятельность этого сотрудника вы тоже характеризуете скромными словом: «давал сведения»?
Виссарионов. — За то время, когда я с ним имел свидания, приблизительно, значит, конец осени 1911 года или 1912 года…
Председатель. — 1912 года.
Виссарионов. — Затем, с большим перерывом, и весна 1912 года, во всяком случае, до марта месяца приблизительно, я не помню ни одной ликвидации, которая была бы совершена по его сведениям.
Председатель. — Мы не о ликвидациях говорим, а о провокации.
Виссарионов. — Нет, я ни к каким преступным действиям не подстрекал.
Председатель. — Что же, деятельность Малиновского вы не считаете провокационной?
Виссарионов. — Я не помню актов, где он проявил себя.
Председатель. — Не акты, а вся сыскная деятельность Малиновского.
Виссарионов. — Я помню, когда он резко выступал в Государственной Думе; на следующем свидании я обратил на это внимание бывшего директора Белецкого. К самому Малиновскому я относился с большим предубеждением. Я неоднократно говорил Золотареву и Белецкому, что от Малиновского надо как можно скорее отойти, потому что я считаю, что он делает на два лагеря. С одной стороны, он должен был только рассказать, что происходит в его организации, для того, чтобы мы могли пресечь во время, если что-нибудь замышляется преступное; между тем, выступая в Думе крайне резко, он этим нарушал доверие, которое к нему питали.
Председатель. — Не будем останавливаться на этих фактах деятельности Малиновского. Скажите, вы считаете, что деятельность Малиновского в общем была провокационной?
Виссарионов. — Я не знаю, к какому преступлению, он кого-либо подстрекнул. Поэтому я затрудняюсь ответить вам, был ли он провокатором в том смысле, как вы говорите.
Председатель. — Мы с вами оба знаем закон, в особенности, закон, существовавший при старом режиме. Там есть статья 132, которая признает недопустимым хранение и размножение преступных, с точки зрения старого режима, воззваний; там есть статья 129, которая признает преступным произнесение речей и распространение произведений; статья 130, которая квалифицирует эти самые деяния, когда они касаются войск и других случаев; статья 102, которая говорит о деятельности сообщества и, стало быть, об образовании сообществ. Позволите ли вы себе утверждать, что, допуская деятельность Малиновского из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год, вы тем самым не способствовали созданию на территории Российского государства, среди рабочих, среди молодежи, тех самых преступлений, которые предусмотрены тягчайшими статьями существовавшего уголовного кодекса? Вы можете утверждать это? А вы нам говорите о мелочах, о том, что он резкую речь сказал. Я беру человека в целом. Я прошу ответить на вопрос, провокатор ли этот человек? Тот, кого вы терпите, существование которого вам известно, которого вы отправляете заграницу, которому вы позволяете ездить во всей России? Разрешите мне прекратить эту беседу, если она вам неугодна, я не смею настаивать; но если вы будете давать объяснения, разрешите нам понимать друг друга в точном смысле. Нам прекрасно известно ваше положение в департаменте полиции. Или прекратим нашу беседу или будем говорить на эту тему открыто. Можете вы нам сказать, что Малиновский не был провокатором? Я прошу извинить меня за некоторое волнение, но вы понимаете, что оно неизбежно, когда говоришь об этом.