По крайней мере, они показывали на нее пальцем. Желая быть полезным, я вмешался и предположил, что девочке требуется помещение для репетиций. Монтебелло поблагодарил меня за то, что я превратил эту апорию в решаемую проблему, и сказал, что может предоставить в их распоряжение Зеленый зал или — даже лучше — зал для завтраков, когда тот опустеет. Китайцы, хотя, скорее всего, и услышали в его словах совсем другое решение неверно истолкованной нами проблемы, улыбнулись в знак признательности.
Когда я вышел из отеля, на улице было солнечно и тепло. Туман рассеялся. Мой туманный план провалился. Без особой цели, а просто чтобы чем-нибудь себя занять, я обошел перголу и вазы с бугенвиллеей и неспешно направился к розарию, по-прежнему тоскующему по садовнику, что говорил с розами на латыни, и к фонтану с тыльной стороны здания.
Повернув за угол и войдя в розарий (или то, что от него осталось), я увидел, как издали, из другого угла, ко мне навстречу направляются две разновеликие фигуры. Ошибка, иначе и быть не могло. Но нет, то были французская поэтесса Альбана и Большой Грек, которого я еще ни разу не заставал за какой бы то ни было физической активностью. В надежде пошпионить за ними я нырнул за чахлый розовый куст. Конечно, такого прикрытия оказалось недостаточно. На земле валялась упавшая ветка с листьями, я поднял ее и попытался выставить перед собой, дабы сделать укрытие более профессиональным. Но результаты моего шпионажа были, увы, неудовлетворительны. Двое ничего особенного не делали. Они просто прогуливались, как бы невероятно это ни звучало. Я-то думал, Большой Грек не упустит этот редчайший в его жизни романтический миг и ущипнет ее за задницу своими толстыми ручищами, которыми обычно хватает куриные ножки, а она, как положено воинствующей феминистке, осыплет его бранью, — в любом порядке, но ничего такого не произошло. Похоже, они, провалиться мне на этом месте, задушевно беседовали! Виданное ли дело?
Что-то тут нечисто, заподозрил я. Альбана, должно быть, видела, как я разговаривал у стойки с Монтебелло и китайцами, а потом вышел. Она кинулась в гостиную и выхватила оттуда Большого Грека, чтобы в соответствии со своим дурацким планом заставить меня ревновать. Она нарочно вышла через задний ход и обошла отель, чтобы триумфально предстать передо мной со своим тучным трофеем. Но тогда какой смысл прятаться с веткой в руке за кустом, явно горюющем на латыни? Если они — или хотя бы Альбана — знают, что я здесь, и как раз потому сюда и пришли, я только выставлю себя на посмешище, если еще не сделал этого раньше. Так нечего больше и прятаться за этим жалким кустарником! Но возникала другая загвоздка. Тот, кто вылезает из-за кустов, предстает в весьма подозрительном свете, как если бы он оттуда подсматривал. Пока я метался, парочка подошла так близко, что никакие мои действия уже не могли выглядеть естественно. Они увидели меня и поздоровались.
— Huc nimium brevis flores amoenae ferre iube rosae dum res et aetas patiuntur[41], — молвил я.
— Что-что? — переспросил Большой Грек. — И вообще, что вы тут делаете?
— Беседую с розами на латыни, — ответил я.
— Кто-то же должен, — сказала Альбана и — подумать только — улыбнулась.
3
В тот же день, после меренды, я встретил Абдула, который сметал пыль с искусственных цветов на лестничной площадке и протирал их мыльной тряпкой. Увидев меня, он прервал работу и обратился ко мне:
— Надеюсь, вы простите мою дерзость, и я не собираюсь впредь вмешиваться в дела, которые меня не касаются, но было бы хорошо, если бы вы поговорили с господином Монтебелло. По-моему, у него неприятности.
— Но какие?
— Думаю, будет лучше, если вы сами у него спросите. Я бы не хотел, чтобы вы зря беспокоились из-за того, что я что-то неправильно понял.
— Немедленно поговорю с ним, — пообещал я. — Ты не знаешь, где он?
— Нет, простите, — ответил он. — И спасибо.
Я спустился вниз в поисках Монтебелло, но вездесущий обычно мажордом будто исчез с лица земли. Его не было ни в библиотеке, ни в Зеленом зале, ни в бывшей Китайской комнате, которая, с тех пор как превратилась в английский паб, была битком набита китайцами. У стойки регистрации его тоже не оказалось. Зато там оказался переводчик господина Ванга, работавший на новом компьютере. Я спросил, не видел ли он Монтебелло. Он ответил, что, к сожалению, не может мне помочь.
Я перешел в другое крыло и, заглянув в гостиную, услышал звуки скрипки, доносившиеся из зала для завтраков. Это были всего лишь гаммы, гаммы в терциях и арпеджио, но исполнялись они в таком темпе и с такой точностью и чистотой, что играть мог только профессионал. Я попытался вспомнить, у кого в гранд-отеле «Европа», кроме двенадцатилетней девочки-китаянки, есть скрипка. Выходило, что играет она. Когда я вошел в зал, девочка остановилась и поклонилась в знак извинения. Я показал ей два больших пальца, поаплодировал и жестом дал понять, что можно продолжать. Тогда она специально для меня сыграла наизусть первую часть — аллеманду — первой партиты си минор Баха, и сыграла великолепно, для двенадцатилетней девочки уж точно. По-взрослому, технически безупречно, певуче и при этом мощно. Я снова зааплодировал, на этот раз еще искренней. В то же время я задним числом гордился тем, что утром правильно угадал просьбу ее родителей и мое вмешательство принесло пользу.
В конце концов я нашел Монтебелло под перголой, на скамейке. Я сел рядом и сказал, что с удовольствием порадовался бы чудесному, несмотря на утренний туман, дню, но имею основания подозревать, что он с этим не согласен и предпочел бы побеседовать не о погоде, а о чем-то другом.
— Благодаря туману уродливый мир со всеми его законами будто бы исчезает, — изрек он, — но в конце концов исчезает сам туман. Исчезает все. Снег тает на солнце, а через несколько миллионов лет сгорит и само солнце. Мысли, некогда важные, разлетаются, как старые газеты на ветру. Всякая тысячелетняя империя когда-нибудь разваливается, и для этого даже не нужны варвары. Довольно того, что меняются времена. Мрамор, на котором высечены вековые законы, трескается, колонны падают, старые божества обращаются в бегство и стыдливо ищут убежища в планетах, школьных учебниках и символике. Тленность всех вещей — единственная нетленная закономерность.