снимать не хочу. — Я говорил совершенно искренне.
Он улыбнулся.
— Ты еще передумаешь.
— Нет. Я серьезно.
— Главное — что выйдет твоя книга. Тогда вся работа, которую мы проделали вместе, окажется ненапрасной. Если мне удалось внести в твою книгу хоть какой-то вклад, я буду этим гордиться.
— Конечно, удалось, Марко. И я тебе благодарен.
Когда я рассказал Клио об этом разговоре в придорожном ресторане и о решении Марко, она сказала:
— Какой удивительный человек! Он все понял. Хотела бы я, чтобы его примеру последовали и другие художники.
Позже от Марко пришло письмо, в котором он благодарил меня за сотрудничество и сообщал, что короткий фильм Теофиля Зоффа получил приз на кинофестивале в Локарно. К письму прилагалась ссылка на фильм. Назывался он «Две Венеции». Это был шестиминутный шедевр, в котором Теофилю удалось сделать как Гитхорн, так и настоящую Венецию совершенно неузнаваемыми. В течение трех минут двадцати трех секунд в кадре ненадолго показалась моя фигура. Я недоверчиво смотрел в объектив.
Глава двадцать вторая. За чахлым кустом
1
Погода вчера была странная. Когда я, проснувшись и совершив первый утренний туалет, дважды спрыснув халат водой «Россо ди Искья» и, умастив щеки лосьоном с морской солью, отодвинул стул, чтобы открыть французские двери, и вышел на террасу, держа в руках чашку кофе, принесенную новой горничной, и сигарету без фильтра из голубой пачки Gauloises Brunes, меня удивил хрустящий холод, который казался старым, как воспоминание об утре после ночевки в неотапливаемой спальне бабушкиного дома на cевере Нидерландов, где я вырос. Воздух был бледным, как застиранное покрывало. Над окрестностями висел туман, который, казалось, поднимался из-под земли, будто почва, утомленно вздыхая, выпускала пар.
Уже в начале длинной подъездной аллеи взгляд натыкался на завесу тумана. Парк вдали, по которому я блуждал в тщетных поисках интертекстуальности и в котором испортил синий смокинг, скрылся из виду. Поднося зажигалку к сигарете и пытаясь выдохнуть дым в сторону тумана, я развлекался фантазией, в которой гранд-отель «Европа» прошлой ночью волшебным образом тихо и незаметно оторвался от остального мира и парил на облаках, и теперь все мы вынуждены будем остаться здесь навсегда, и ничто никогда не изменится.
Насладившись кофе и сигаретой, я вернулся в номер. Двери на террасу я оставил открытыми, чтобы дать моей фантазии развеяться в заполнявшем комнату холодном воздухе. Взглянул на макбук и исписанные тетради, которыми был завален мой инкрустированный письменный стол черного дерева. Я не останусь здесь навсегда. Когда работа будет закончена и задача, которую я поставил себе, выполнена, я уеду, хотя пока и не знаю куда. Я надеялся, что, когда наступит время, озарение снизойдет само по себе.
Но время это неумолимо приближалось. В реконструкции того, что произошло между мной и Клио, я почти добрался до последнего эпизода, до главы, написать которую будет сложнее всего, до нашего самого дальнего и последнего путешествия, до финала. Я боялся писать о нем, ведь это значило, что мне придется вновь испытать то, что я предпочел бы не испытывать никогда, и, пожалуй, еще больше я боялся того момента, когда все это будет записано, потому что потом я вынужден буду вновь попрощаться с Клио. Пока в последнем предложении на последней странице не была поставлена точка, Клио в каком-то смысле еще оставалась со мной на белых страницах неисписанных тетрадей. Я еще мог рассказать о наших с ней приключениях, описать ее — то, как она улыбалась, просыпаясь по утрам, как каллиграфией своих жестов заставляла вечер умолкнуть, — и тогда теоретически оставалась возможность, что история завершится иначе, чем она завершилась, пусть даже такой возможности на самом деле и не существовало. Но когда я закончу, все будет кончено. Я тосковал по Клио и боялся, что стану тосковать вдвойне.
Я знал, что смысл всей затеи заключался в том, что в конце, словно по волшебству, наступит нечто вроде ясности и я пойму все — в первую очередь пойму, куда мне теперь ехать, — но я уже не был уверен, что верю в это. Возможно, я боялся ясности и предпочитал состоявшую из ритуалов жизнь в отеле на облаках, оторвавшемся от мира и населенном воспоминаниями о лучшем прошлом. Ясность высветила бы пустоту. Моей тоске больше подходил туман.
2
Мне захотелось пойти прогуляться в тумане. Но для начала следовало позавтракать. Час был поздний. Я долго спал, хотя никаких причин для этого не имел. Но и причин встать раньше — тоже. Совершив второй туалет, я оделся и спустился вниз. В зале для завтраков почти никого не было. Часть блюд уже унесли, но и того, что оставалось, более чем хватало. Есть мне не хотелось.
Я посмотрел в окно и увидел, что солнце вышло из-за облаков. Туман потихоньку рассеивался. Но я решил не отклоняться от первоначального плана и направился к выходу. Проходя мимо стойки управляющего, я заметил, что Монтебелло регистрирует вновь прибывших китайцев — хорошо одетых молодых супругов с дочерью лет двенадцати или чуть старше. На спине у нее вместо рюкзака висел скрипичный футляр, которым она явно гордилась.
Я отметил, что регистрация проходит не так гладко, как того требуют собственные стандарты Монтебелло. Проблема заключалась в компьютерной системе, которую недавно установили взамен заполняемых вручную регистрационных книг, или — что более вероятно — проблема заключалась в самом Монтебелло, а точнее, в его неумении обращаться с новой компьютерной системой и компьютерными системами в целом. Компьютер по-прежнему оставался для него коробкой, начиненной пугающей электроникой, и он никак не мог абстрагироваться от железа и увидеть логичное построение интерфейса, подобно тому как ребенок или обезьянка видят в рисунке просто бумажку с разноцветными линиями и не в состоянии подняться на новый когнитивный метафорический уровень и разглядеть в них изображение. Либо же Монтебелло не хотел этому учиться. Но попробуй тогда введи китайские имена в базу данных с датами приезда, отъезда и номерами комнат!
Да и общение с гостями тоже протекало с трудом. Вновь прибывшие не понимали его витиеватых извинений, а он никак не мог разобрать, чего от него хотят, когда они наполовину по-китайски и наполовину на своем «китайском» английском попытались выразить специальную просьбу, кажется, важную и имеющую отношение к скрипке их дочери.