- Как ты себя чувствуешь? Я вижу, ты уже куришь.
- Уже курю. Воздерживался, но, обнаружив тебя, от волнения закурил. Он поискал на столе глазами пепельницу, которой не было, и, не найдя, примял и погасил в пальцах докуренную до мундштука папиросу.
Она посмотрела на него с недоумением, колеблясь, что означают его слова - иронию или неожиданную для нее откровенность. И села у стола в его кресло:
- Теперь давай поговорим!
Ему пришлось сесть напротив нее на край тахты, и его сердила непривычность для себя этого места в этой комнате.
- О чем поговорим? - спросил он, ожидая, что она сейчас заговорит о том, для чего явилась, - об обмене.
Но она заговорила совсем о другом:
- Я ужасно рада, что открылся этот второй фронт. Теперь, наверное, все гораздо быстрей кончится, и тебе после такого тяжелого ранения уже не придется никуда ездить.
Спорить еще и с ней - скоро или не скоро теперь все кончится - ему не хотелось, и он сказал только о себе, что почти здоров и ездить на строит ему еще придется.
- Пятнадцатого сентября тебе будет сорок восемь, - ерзала она. - А мне говорили, и я это сама знаю по нашему театру, когда у нас брали людей, что предельный возраст для фронта - сорок шесть.
- Предельный возраст призыва устанавливается для рядового состава, сказал Лопатин, - и притом когда людей берут в армию, а не тогда, когда они уже служат в ней. А кроме того, я хотя и липовый, с точки зрения кадровых военных, но все-таки майор, и на меня твои соображения о возрасте не распространяются. Но возраст есть возраст, ты права, и свои сорок восемь я, разумеется, чувствую.
- Хотя выглядишь ты неплохо, я рада. - Она постучала по столу, чтобы не сглазить.
- Ничего удивительного. Отъелся и отоспался, кроме того, ежедневно моюсь и бреюсь, сегодня тоже.
- А как спишь?
- Как всегда, хорошо.
- А у меня последнее время бессонница.
- Почему?
- Слишком многое пришлось бы объяснять, а ты не любишь, когда я рассказываю о себе.
Она ожидала, что он все-таки спросит, но он не спросил. Смотрел на нее и думал, что, может, и не врет про бессонницу. Похудевшая и все это красивая, но, несмотря на все свои прежние замашки, там, внутри, неуверенная. С чего бы это?
- Ты сказала - давай поговорим. Наверное, это действительно надо, причем нам обоим.
Она вскинула на него свои прекрасные круглые глаза и, как ему показалось, внутренне вздрогнула, может быть, в ожидании чего-то, чего он вовсе не собирался говорить.
- Начнем с твоего письма, - сказал он.
- Но хотелось бы начинать с этого, - сказала она.
- Почему?
- Люди эти не приехали, обещали и не приехали, обманули меня...
- Почему же - обманули? Наверно, не спросись артистов, задержали на фронте всю их бригаду. Как-никак все же война.
- А меня все равно обманули, и война тут не при чем, - полукапризно, полусердито сказала она. - Они мне испортили все настроение. Если хочешь знать, я еще в дороге загадала, что, если они не обманут и явятся, мы с тобой и с ними все сразу сделаем, чтоб уже ни о чем не думать. А если их не окажется, то и черт с ними - пусть все будет, как было.
- То есть?
- Пусть до конца войны все будет, как было.
- Зачем же ты морочила мне голову своим письмом? Мы тут с Ниной ломали головы, спорили, как быть, а теперь выясняется, что можно ждать до конца войны!
- А о чем вы с ней спорили? - пропустив остальное мимо ушей, спросила она.
- Спорили - соглашаться или не соглашаться менять с этими людьми не только твою, но и ее комнату. Оставлять или не оставлять уже взрослую, семнадцатилетнюю девку без своего угла? Поскольку ты сама об этом не подумала.
- Я ведь написала, что всегда, в любую минуту готова поселить ее у себя...
- На сколько - на неделю, на месяц? Извини меня, но это несерьезно.
- А что она сказала?
- Сказала: пусть все будет так, как хочет мама. Хочет менять две комнаты - пусть меняет!
- Она добрая девочка, - растроганно сказала Ксения. - Добрая, но девочка, все-таки девочка... А что ты решил?
- Решил сопротивляться и твоему напору, и ее доброте, но, если ты действительно откладываешь все это до конца войны, будем считать, что я ничего не решал.
- А у тебя тогда там, в Ташкенте, что-нибудь было? - вдруг спросила Ксения.
- Оставим этот разговор, - сказал Лопатин. - У кого из нас с кем, когда и что было... Вряд ли нам обоим задним числом так уж интересно знать это друг о друге.
- Мне сначала показалось, что было, - сказала Ксения. - Но потом, уже без тебя, я поняла по моей бывшей подружке, что, наверное, ничего не было.
- А почему бывшей? Вы что с ней, поссорились?
- Нет, просто от нас отселялась Зинаида Антоновна, живет теперь в другом месте. А она ведь ходила не столько к нему, сколько к ней. Ходит теперь к ней туда. Между прочим, вскоре после твоего отъезда она чуть было не вышла замуж.
- Кто? Зинаида Антоновна? - через силу пошутил Лопатин.
Ксения рассмеялась:
- Если бы в ее правилах было бросать мужей, то она бросила бы мужа только ради тебя, так ты ей понравился своей как она после твоего отъезда выразилась, необыкновенной обыкновенностью. Я, грешным делом, так и не поняла, что это значит, но она ведь гений, и мы обязаны знать наизусть все ее изречения, даже непонятные.
- Может, и не гений, - сказал Лопатин, - но женщина, в присутствии которой хочется стать умней, чем ты есть. Желание, возникающее не так уж часто.
- При желании, наверно, сможешь увидеть ее здесь, - сказала Ксения, она еще до моего отъезда улетела в Москву, чтобы отсюда съездить на фронт к мужу. Получила не то вызов, не то разрешение и не захотела ждать до конца августа, до сентября, когда мы все вернемся.
"Вернемся", очевидно, сказано про тех, кто уезжал в эвакуацию из Москвы в Ташкент. Ника для их театра - ташкентская, временная, и в понятие "вернемся" не входит. "И хорошо, что не входите, - попытался солгать себе Лопатин.
"Значит, все они к концу августа, к сентябрю возвращаются сюда, - с трудом отбросив мысль о Нике, подумал он. - И Зинаида Антоновна, и все другие их артисты, и Ксения, и ее Евгений Алексеевич. Как же понять тогда ее готовность отложить до конца войны - еще недавно казавшиеся ей неотложными квартирные дела? Как совместить одно с другим?" В этом бы то что-то опасное, как в том знакомом шуме воды, который он услышал, войдя в квартиру. Он смотрел на Ксению и ждал, потому что все, что она говорила до этого - и про Нику, и про Зинаиду Антоновну, - была только заполненная болтовней пауза перед чем-то важным для нее.
- Вот так и будем сидеть и молчать? - после того как они молча просидели друг против друга целую минуту, спросила Ксения, снова подняв на него свои круглые глаза. - Что у вас с Ниной за проклятая порода - что у тебя, что у нее! Никогда ничего не можете спросить сами, никогда не хотите знать, что со мной на самом деле: что написала, то и написала, что сказала, то и сказала - и все, и больше вам ничего не нужно! А подумать, что со мной может случиться что-то такое, о чем мне трудно заговорить самой, о чем меня надо спросить, - нет, на это вас никогда не хватало! Ну хорошо, я тебе скажу сам, у меня последнее время все плохо, а в самое последнее время - совсем плохо. Он меня совершенно не понимает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});