Читать интересную книгу Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

Немчин рухнул на жалобно скрипнувшую раскладушку, вытянул, скрестив, ноги, сцепил руки на груди, перенеся ту давнюю улыбку женщины на сегодняшние свои губы.

- Впервые на мне были по-настоящему чистые и удобные бельё, одежда, а самое главное – абсолютно целые ботинки. Нисколько не смущало то, что всё это богатство перешло ко мне по наследству от утонувшего год назад на Волге сына фрау Марии. Я был безмерно, безоглядно счастлив и горд собой, и такие тонкости меня не трогали. Не исключаю сейчас, что тоска по сыну, душевное одиночество и гнетущие воспоминания помогли мне утвердиться в опустевшем доме и в жизни учительницы немецкого языка и литературы, а не выдуманная Настей жалостливая история Фрица.

Фёдор сел, обхватив поднятое колено руками.

- Собственно, дальше и рассказывать-то нечего: о счастливом времени много не расскажешь – слов не находится. Почти три года она, не щадя меня, не жалея времени и истощаясь в терпении, обтёсывала абсолютного дикаря-невежду, вдалбливая в закостенелого тупицу азы человеческого поведения и знаний, известные всякому нормальному сверстнику. И преуспела: я не только приобрёл человеческий облик, стал соображать, что хорошо, а что плохо, но и довольно успешно разбирался в физике и математике средней школы, грамотно и бегло писал по-русски, много читал и был в курсе основных исторических событий в мире. Сложнее обстояло с родным немецким языком. Я всё понимал, правильно читал, но разговаривал… как она выражалась, щадя моё самолюбие – с неистребимым волжским акцентом, грубо ворочая во рту твёрдым языком согласные и «о» как какие-нибудь округлые камушки, стукающиеся друг о друга и не притирающиеся как следует. Шипящие мне вообще были не подвластны. В общем, в полной мере проявилось преобладающее расейское нутро. Помучившись, она смирилась, успокаивая меня и себя тем, что не каждому дано быть настоящим полиглотом. Я, к сожалению, и двоеглотом не стал.

Фёдор рассмеялся, подсел к Владимиру, налил кофе, чтобы смочить пересохшее горло.

- Ты её очень любил? – спросил Владимир, позавидовав названому брату в том, что тому посчастливилось встретить женщину, похожую на мать.

- Не то слово, - ответил счастливец, - я её обожествлял, она для меня была настоящей Марией. Жили очень дружно, не помню, чтобы кто-нибудь вызвал у другого серьёзные огорчения. Я, во всяком случае, старался угадать каждое её желание, с прилежанием выполнить каждое её требование. Всю мужскую работу по дому делал без напоминаний.

- А она? – не удержался от неизбежного второго вопроса Владимир.

Фёдор задумался. Оно и понятно: отвечать за другого всегда трудно, тем более – за любимого и дорогого человека.

- Пожалуй – нет, - вздохнул он, переживая с запозданием осознанное прохладное отношение к себе боготворимой женщины, выведшей уличного оборвыша на широкую ровную дорогу. – Она и не могла меня любить, потому что никогда не забывала сына. Подозреваю, что и за меня взялась ради его памяти, поставив целью воспитать если не похожего, то равного. – Фёдор удручённо вздохнул. – Но не получилось: слишком неблагодатный попался материал.

- Немцы тебя приняли нормально? – задал ещё один неприятный вопрос въедливый неравнодушный слушатель.

Фёдор даже не задумался.

- Они меня никак не приняли, никогда не забывали, как я появился и кто есть на самом деле, мирясь с причудой уважаемой учительницы. Терпели, оглядывали равнодушно, но никто, даже сверстники, не говоря о девчатах, не делал попыток к сближению, к доверию. Нет, они не сторонились меня, не чурались, не гнали и не выказывали пренебрежения, но и не подпускали к себе, всегда выдерживая дистанцию, раз и навсегда определив чужаком. Я остро чувствовал их скрытую отчуждённость, невольную антипатию, и находил отдушину дома с фрау Марией, всё больше прилепляясь к ней и душой, и сердцем. В общем, попав к немцам, я не стал им, а застрял между русскими и немцами, где благополучно пребываю и поныне.

Фёдор весело рассмеялся, нимало не смущаясь затянувшимся перепутьем.

- Поздним летом 36-го всё разом оборвалось. – Он опять встал и заходил по комнате, приостанавливаясь, когда надо было вытянуть из растревоженной памяти глубоко затаённое. – Однажды в конце душного августа – опять это «однажды», ломающее жизнь, но уже не то – я вернулся с уборки кукурузы зверски усталым, с удовольствием поплескался под прохладным душем, сели ужинать – а мы всегда, что бы ни случилось и как бы ни задерживался один из нас, ужинали вместе – она и говорит: «Пора, Федя, тебе определяться на самостоятельную жизнь. Здесь оставаться не стоит,» - умалчивает из приличия, что они меня не приняли, - «лучше вернуться в город». Я обомлел и низко опустил голову, боясь, чтобы не брызнули непрошенные слёзы, слушаю дальше, привыкнув во всём доверять ей, как когда-то Насте. «Пора», - продолжает, - «становиться полноправным гражданином страны. Мы в общине прикинули и решили, что родился ты не позже 20-го года, а потому, сославшись на то, что документы сгорели в колонии, оформили паспорт со слов липовых свидетелей, завтра сходим в милицию, получим. Не удивляйся, что он выписан на имя русского Фёдора Фёдоровича Немчина». И объясняет: «Наступает смутное время, грозное для всех русских немцев, и лучше тебе формально быть русским, а чтобы не забывал, что ты немец, я выбрала тебе такую фамилию». Я сидел молча, убитый вдвойне. «И ещё», - говорит, - «я записала тебя на вступительный экзамен, поскольку у тебя нет документа об образовании, в приличное городское техническое училище. Если сдашь, а я в этом не сомневаюсь, будешь осваивать на полном государственном обеспечении очень приличную и перспективную электротехническую специальность. Я узнавала: у них есть радиотехническое отделение для особо одарённых учеников, твоё место – там. Я обещаю регулярно навещать и поддерживать и морально, и материально. Запомни: если спас человека, то в ответе за всю его последующую жизнь. Надейся на меня – что бы ни случилось, я твой верный друг и помощник». Дальше – совсем не примечательная, скучная история. Терпи, скоро кончу.

- Ладно, потерплю, - поощряющее улыбнулся Владимир.

- Так я стал фэзэушником, кандидатом в привилегированный класс. Естественно, втиснулся на радиотехническое отделение и так увлёкся, что спокойно терпел неудобства пролетарского общежития, скрашиваемые воскресными встречами с фрау Марией. Через полгода до того намайстрячился, что собрал первый допотопный радиоприёмник, исчезнувший через неделю ночью с прикроватной тумбочки. Потеря не остановила, и я с упорством, даже радуясь, что избавился от первого блина комом, взялся за второй, более совершенный. Учителя поощряли, помогая деталями и гордясь талантливым самоучкой. И в учёбе я был если не первым, то в числе первых, и директор не раз намекал на то, что после окончания училища вполне могу претендовать на льготное место в техникуме, а там, глядишь, и в институте. В общем – захватывающие перспективы, больше меня радующие Марию, видевшую осуществление своей мечты. Договорились в первые летние каникулы спуститься по Волге до Астрахани, и она будет рассказывать о Германии, которая запомнилась в молодости, когда они с мужем, увлечённые революционным движением, приехали в Россию строить первое социалистическое государство. Муж умер от воспаления лёгких незадолго до гибели сына. Не вышло!

Фёдор опять побежал по комнате, выплёскивая ожившую старую досаду и новую боль.

- Перед самыми каникулами, уже сданы были основные профилирующие экзамены, в воскресенье пришла не она, а молодой учитель из той же школы. «Фрау Мария больше не придёт – её арестовали», - сообщил ошеломляющую в своей неправдоподобности невероятную новость. «За что?» - закричал я, не сразу опамятовавшись от оглушающей беды. – «Когда вернётся?». Учитель поправил очки, пошмыгал бледным, почти прозрачным, носом и сухо разочаровал: «Боюсь, что никогда. Арестована за антигитлеровскую, антинацистскую агитацию и злостную клевету о человеконенавистничестве руководителей дружественного нам государства. Она была организатором и вдохновителем антифашистского движения среди немцев Заволжья. Ты разве не знал об этом?». Конечно, не знал! Я, тупица и себялюбец, ничего, оказывается, про неё не знал и знать не хотел, кроме того, что меня обихаживала, откармливала и обучала. А она, наверное, не спешила вовлекать меня в серьёзные взрослые игры. Да и чем я, не признанный немцами, мог помочь в национальном немецком движении? «Её депортировали в Германию», - добавляет учитель, - «и вряд ли нацисты простят». Я был так раздавлен и растерян, что не нашёл ничего лучшего, как плаксиво посетовать: «А как же каникулы, Волга?». Учитель, не зная наших планов, не отвечал, давая возможность и мне успокоиться. Потом сказал: «Ещё фрау Мария просила передать: когда между Россией и Германией начнётся война, тебе следует очень серьёзно подумать, чью сторону принять. Она надеется, что твоего благоразумия хватит, чтобы, как бы ни было опасно, останешься на нейтральной полосе. А на каникулах советую подыскать хорошую работу, чтобы подзаработать на новый учебный год. Я буду приходить к тебе, как и она, каждое воскресенье. Надеюсь, мы подружимся». Он изобразил подобие улыбки и крепко пожал мою руку, как окончательно повзрослевшему и равному человеку. Так я опять остался один.