токарном станке из двадцатикопеечной монеты. Белое стальное сердце, неуязвимое и бессмертное, как все мелкие круглые железные штуки. Больше всего на свете мы с Димоном любили Still Lovin You. Я могла прослушать ее четыре раза подряд и даже видела клип, где романтический Клаус Майне в леопардовой рубашке поет перед толпой воющих от восторга немецких пэтэушниц. Про голубятню по дороге в школу - я перечислила названия голубей: турман, бородун, грач, якобин, чаграш. В обычном состоянии я их забыла, а теперь вспомнила. Одни голуби походили на белые хризантемы, другие - на свернутые фунтиком ресторанные салфетки, третьи были будто бы в восточных шароварах, четвертые же более напоминали кур, чем голубей. Были и такие, которые мне не нравились - у них спереди надувалось что-то вроде зоба, они казались нездоровыми и какими-то перекормленными. Но это все было неважно, а важно то, что я заякорилась в Москве и обратно в Краснодорожный меня теперь никакая сила не загонит. Краснодорожный - отстой, потому что... Я не могла в точности вспомнить, почему, но догадаться было несложно. У меня имелся целый обвинительный приговор со множеством пунктов и оточенными формулировками. Раньше я ничего не рассказывала Гите - что это за город, кто и как в нем живет. Было бы ей интересно, я бы, конечно, рассказала - про дерево-куст ясень, про зимний арбузный воздух. Про детство и старость. А так - я стеснялась. Я хотела быть москвичкой - раз и навсегда. Без сомнительного пятиэтажного прошлого.
-Какой дурак согласится там жить, - начала я и запнулась.
Мне стало совестно: я предавала свой город! Бедный, маленький, такой родной. Верный и надежный - он-то никогда не предаст. От жалости и стыда я заплакала.
-Да, но я его правда не люблю, - всхлипывала я, размазывая слезы.
-А как поживает больница? - потешалась тем временем Гита, не давая мне упиться ностальгической грустью: я и не заметила, как мы переключились на мою работу. - Пристают хирурги?
-Ага, - заржала я в ответ. - Пристают!
-А ты? - не унималась Гита, - ты-то чего?
-А я-то чего? А я не даю!
-Почему?
-Потому что они вонючие козлы, потные после операций.
-Что, прямо все до одного - вонючие?
-Не все! - я захохотала так, что чуть не пустила струйку. - Но которые вовремя принимают душ, почему-то не пристают!
Кто бы мог представить, что Гита умеет так буйно веселиться!
Но смеялась ли я сама от души хотя бы раз в жизни?
А дальше начались совсем удивительные вещи. Гита взмахнула рукой - и в воздухе остался сияющий след. Я подумала, что это нарочно, что тут фокус - может, она незаметно надела халат с широкими рукавами или соорудила подсветку, которая особым образом расслаивает приникающие в комнату лучи уличных фонарей. Но потом она тряхнула волосами - и передо мной возникло радужное облако, которое рассыпалось сотнями ухмыляющихся рожиц.
Образы наплывали вместе с дыханием и ударами сердца.
Это было здорово. Это было замечательно!
Со всех сторон неслись удары невидимого колокола. Бой часов с болезненным звяканьем в верхнем регистре. Шелест книжных страниц и испуганных крыл. Каждый звук отдавался в груди чем-то беспокойным, забытым и очень родным. Тень оконного переплета, полоски от фар, косматая тьма в углах - всё с шипением змеилось по полу и прорастало в меня множеством жадных побегов.
Предметы переговаривались на своем языке, который я понимала, но повторить не могла.
Исполинская Жар-птица развернула хвост, и пятна на нем вспорхнули множеством сказочных русских народных птиц.
А это еще что еще за фигура кривляется в углу?! Да это же Клаус Майне сексуальный, весь в заклепках! И вокруг резвится стайка немецких пэтэушниц!
Я больше не думала самостоятельно. Мысли рождались в виде законченных образов. Я поняла, что они никуда не исчезают после того, как мы перестаем их думать, и мир населяет бесконечное число сюжетов и маленьких самодостаточных истин.
Я сделала открытие.
Но за него надо было платить.
Постепенно мне становилось тревожно. Каждый образ сам по себе был не страшен. Пугала их навязчивость. Полная бесконтрольность. Я попыталась остановить их поток, но это оказалось мне не под силу.
Все равно что удерживать хвостатую комету.
От ужаса ладони стали ледяными. Я их потрогала: абсолютно ледяные! И кажется, ко всему прочему, не мои.
-Мой город, - бормотала я дрожащим голосом, словно память о городе могла меня спасти. - Прости, пожалуйста. Не нужно было так говорить. Наверное, ты мне все же по-своему дорог. Просто я тебя боюсь. Потому что если расслаблюсь, ты утянешь меня назад.
Я боюсь. Забытые слова из детских кошмаров. Боишься всегда чего-то простого, на самом деле не страшного. Вернуться в Краснодорожный. Забеременеть. Опоздать на работу. Утратить каким-то образом Гиту, а вместе с ней - Настоящую Жизнь, которая клокотала вокруг нее даже иногда против ее желания. Я попыталась представить себе что-нибудь действительно страшное: ночь, кладбище, раскопанная могила, возле нее - мертвец. Вылез из гроба и пошел охотиться на прохожих. Луна освещает истлевшую плоть, торчащие ребра. Страшно? Нет, не очень. Жалко мертвеца. Остальные покойники лежат себе смирно в могилах, только этот один скалит безгубый рот, таращится на луну пустыми глазницами.
- Все в порядке, - повторяла я, пытаясь взять себя в руки и остановить поток видений и нарастающий с каждой минутой ужас. - Надо только успокоиться. У меня все хорошо!
Действительно, все было хорошо. Не было ничего опасного в тихом доме. В оплывшей,