котором Гита себя рассматривала, висело на стене в прихожей удивительного дома ее родителей. Вместе с Гитой в водянистой поверхности с отслоившейся амальгамой отражались окна, и в них - деревья, покрытые розоватой дымкой начинающегося цветения. Всякий раз, вспоминая ее дом, я пыталась понять, откуда шла эта тревога, эта затаенная печаль, которую я постоянно в нем ощущала, и в конце концов наталкивалась внутренним взором на темный, почти черный платяной шкаф, стоявший в углу гостиной. Это был основательный и дорогой предмет, как все в этом особняке в центре Москвы, где были и наборный паркет, и мраморные головы античных героев, и деревянные кружева тут и там. Был там и высокий буфет с головой, уходящей в сумерки потолка, с выдвижными ящиками, где хранилось столовое серебро с вензелями и какими-то шипастыми ягодами - приходилось прилагать усилие, чтобы выдвинуть заедающий ящик и извлечь приборы, тем не менее, ящик регулярно выдвигался и серебро доставалось и укладывалось на скатерть обширного обеденного стола: так было, когда Гитин дом наполнялся гостями, а Гитины родители играли роль гостеприимных хозяев родового гнезда с традициями, предлагая тарелки, салфетки, очерненное вензелями серебро. В остальное же время в доме ели простыми вилками из нержавейки. Зловещий платяной шкаф странно смотрелся в соседстве с белым камином, возле которого на низком мраморном столике покоились щипцы и несколько щепок на растопку, с отполированной ореховой горкой, где искрилось благороднейшее стекло, с кушеткой - что на них делать, на этих музейных, узких, с приподнятым изголовьем кушетках, не знала даже Гита. Шкаф, как привидение, как скрытая угроза зыркал из своего угла, и отбрасывал на все предметы унылую осуждающую тень. Но даже если не брать во внимание этот злосчастный шкаф, который, как разбитое зеркало, сулил несчастье - было ли уютно в доме Гитиных родителей? Там было все то, что является обязательным для уюта - и все это красовалось, гармонировало, сочеталось и представляло собой обстановку, приятную во всех отношениях. Но, тем не менее, на всем, как тонкая пыль, лежала тень заброшенности и второстепенности быта по сравнению с высшими идеалами, которые было сложно сформулировать, зато можно было неустанно воплощать. Небрежность, перестающая быть легкой, прибранность поверхностная и торопливая, вкрапление несуразных мелочей посреди дружного хора предметов избранных и продуманных... Зато в стенах этого дома все еще звучали такие слова как джезва, камертон, птифура, штафетка, горжетка, торшер - слова, которые вышли из моды, исчезли вместе с прошлым - каждому из них постепенно нашлась бледная и невыразительная замена. Может, если их вспомнить и регулярно повторять, вернется время, от которого не осталось и тени.
Но мы в настоящем - стоим перед зеркалом, и настоящее длится, и длится весна, и у нас еще впереди целая прорва времени. Поймав мой сумрачный взгляд, Гита надевает солнечные очки, делающие ее похожей на шведскую туристку.
-А ты? - я спохватываюсь: секунду назад она о чем-то рассказывала.
-А оно мне надо - связываться, - Помада показалась Гите слишком яркой для хиппи, она морщится и стирает ее шарфом. - Сижу я такая с ним рядом, поддатая, конечно, тоже, слушаю весь его этот бред. А он, естественно, ко мне потихоньку подкатывает. И тут я его возьми да и спроси: "Извините, простите, а вы вообще как, женаты?" Абсолютно невиннейшим голосом. Он: "Чивооо?" Бычару такого включает. И представь, прямо из себя вышел.
-Разозлился?
-Еще бы. Как же, говорит, вы такие вещи вот так запросто спрашиваете, в лоб, и, кто, скажите, на такие вопросы отвечает?
-Так и сказал?
-Ага. То есть тайны хреновы выдавать - пожалуйста, а простейшую вещь - женат или не женат - это, по-ихнему, не комильфо. Обиделся, надулся весь, понимаешь. Это, значит, я ему кайф обломала. Он же передо мной весь такой хозяин жизни, а у самого небось жена-диабетичка и пятеро сопливых детей! Не круто!
И Гита захихикала.
Перекинув через плечо сумки и накинув для тепла вязаные шали, мы вышли на улицу. Был вкрадчивый весенний день -- тихий, берущий за душу. Для начала нам предстояло проверить, как мир отреагирует на радикальную перемену в нашем имидже. Но к нашему разочарованию, ничего не изменилось. Никто не обращал на нас внимания. Мир смотрел куда-то в другую сторону. Замечали немолодые с быстрыми глазами мужчины, но их пристальное внимание не зависело от перемены костюма. Их она, эта перемена, даже как бы и не касалась.
Прохожие шли мимо по своим делам. Подошвы равнодушно шаркали об асфальт.
Пошлявшись по Арбату и заглянув в витрину полюбоваться своим отражением, мы отправились туда, где можно было встретить хиппи.
Хиппи собирались в специальных местах. Возле памятника Гоголю. В одной из кофеен центра.
Так и порешили - сперва побудем у Гоголя, а потом пойдем в кафе и посидим там. Увидев своих, хиппи подойдут сами и попытаются завести знакомство. Так считала Гита.
На гранитной площадке у подножия памятника Гоголю помещалась целая толпа хиппи. Они были похожи на клумбу, засаженную разноцветными анютиными глазками. Все скамейки оказались заняты. Мы уселись на тряпичные сумки, положив их прямо на асфальт. Так поступали не мы одни. Теперь мы созерцали хиппи снизу вверх. Их всех их объединяло общее свойство: ни один не походил на обычных людей в тоскливых прикидах. Были экохиппи с планшетами через плечо, в геологических штормовках защитного цвета. Этнохиппи и индейцы в пончо, амулетах и разноцветных бусах. Сказочные гномы, эльфы и феи из кельтского фольклора, предтечи будущих ролевиков. Верхняя одежда была представлена несколькими бушлатами, смотревшимися явно не по погоде, и даже одной телогрейкой. На отшибе виднелась парочка черных косух, утыканных заклепками. Мне показалось, что косухи вели себя агрессивно и жили своей обособленной жизнью, связанной с остальными собравшимися только общей территорией. А в отдалении, независимо и отдельно стояли, посмеиваясь в бороду и усы, сногсшибательные трое - невероятные взрослые мужики в тельняшках, с длинными волосами. На нас они, разумеется, даже не смотрели.
Вскоре мы почувствовали