и Таня.
Пока потчевали гостя, незаметно прошло полчаса. Разглядывая Веретилина, Таня, как потом рассказала мне, не могла отделаться от ощущения, что где-то видела его раньше. Видела эти круто сведенные брови, большой рот в добродушной улыбке. Однако так и не смогла вспомнить, где встречалась с Веретилиным.
Предложив сигарету гостю и закурив сам, я так начал разговор:
– Сегодня, Борис Викторович, вы обмолвились, что до того, как вас нашли родители, жили в детском доме. Будьте добры, расскажите о себе подробней. А уж потом я поведаю вам свою историю.
– Заинтриговали вы меня, – откровенно сказал Веретилин.
После выпитых стопок прежняя неловкость ослабла и он разговорился:
– Когда война началась, мне было всего четыре года. И сразу же остался без отца и матери: отец сначала детей эвакуировал из Ленинграда, потом ушел на фронт, а мать я потерял, когда наш эшелон немцы разбомбили. После бомбежки подобрали меня добрые люди, сдали в детдом. Ничего этого я, конечно, не помню, мне все потом рассказали. Родители нашли меня уже после войны, когда мне девять лет стукнуло. Оказалось, мать при бомбежке контузило. Сознание прояснилось – лежит в больничной палате, а где я – никто не знает. Искала по всем детским домам, но впустую – в тот день на одной железной дороге разбомбили сразу несколько эшелонов с беженцами. Да и детских домов с начала войны много появилось. А нашла она меня по меткам. Перед самой войной мать вышила на моей рубашке две буквы – Б и В. Одна из наших воспитательниц ездила к родственникам в Кострому, случайно разговорилась с моей матерью и рассказала ей об этих метках. Мать тут же приехала к нам в детдом и забрала меня. Правда, после этого я дважды назад убегал.
– Почему?
– Да по дурости. Хотя и не в большом достатке, но жили в детдоме дружно, не скучали. А тут четыре стены и тишина целый день, у отца с матерью ни друзей, ни родственников не было, жили уединенно. Вот я и бесился от одиночества, по приятелям крепко тосковал. А они, когда появлялся в детдоме, удивлялись, как это от родителей убегать. Каждый надеялся, что и его найдут. После второго побега увидел, как мать в кабинете директора детдома плачет, и разом поумнел, больше не бегал. Школу закончил, поступил в Ленинградский кораблестроительный институт. Сейчас работаю в конструкторском отделе института, занимающегося проектированием спасательной аппаратуры. Вот и вся моя жизнь. Кажется, ничего не забыл.
Я спросил Веретилина про его родителей.
– Мать до самой гибели работала в больнице медсестрой, а отец до войны закончил филологическое отделение Ленинградского университета, на фронте был тяжело ранен. Потом преподавал в институте, сейчас на пенсии. Так в Костроме и живет.
– А что произошло с вашей матерью? Как она погибла?
– Несчастный случай – забыла выключить газ и задохнулась, когда дома ни меня, ни отца не было.
Таня перевела разговор:
– Вы женаты, Борис Викторович?
– В прошлом году женился.
При внушительном росте было в Веретилине что-то наивное, мальчишеское. Вот и сейчас в голосе у него прозвучало и смущение, и гордость. «Повезло девушке, которая стала его женой, хороший парень, – подумалось мне. – Такие влюбляются крепко, на всю жизнь».
Я еще раз наполнил рюмки, при этом несколько капель из графина упали на стол и расползлись по белой, накрахмаленной скатерти. Мы выпили, закусили, Таня унесла освободившиеся тарелки на кухню и быстро вернулась в комнату.
– Ваш рассказ, Борис Викторович, еще больше сбил меня с толку, не знаю, с чего начать, – с трудом заговорил я. – Но все-таки я должен поведать эту историю. Имеет ли она отношение к вам – решайте сами. Был у меня друг Виктор, вместе с которым в школе на одной парте все десять лет просидели. После окончания школы я поступил в медицинский институт, а он в педагогический – единственное, в чем интересы разошлись. Дипломы получили – и оба взяли направления на работу в Муратово, что под Ленинградом. Я больницей стал заведовать, Виктора назначили директором местной школы. Не всё, конечно, сразу освоили, но скоро вошли в рабочую колею и появилось у нас время свои сердечные дела наладить. Да и возраст поджимает, самая пора.
Осмотрелись вокруг – и глаза разбежались: столько красивых девушек в селе, а мы и не замечали. И вот из этой толпы невест мы с Виктором, как в насмешку над судьбой, одну приглядели. Звали ее Верой, работала она учительницей в школе. Так мы за ней двойной тенью и ходили, все село над нами потешалось. Были рядом и красивей девушки, но Вера нас другим взяла – душевностью, которая не сразу в глаза бросается, но всю жизнь согревает.
Не стану все рассказывать, скажу короче: из нас двоих она Виктора предпочла. Да и как в него было не влюбиться: веселый, красивый, душа нараспашку. Взвесил я эти достоинства, да потихоньку, как ни тяжело было, в сторонку отошел, чтобы не мешаться под ногами.
Поженились они, а через положенный срок у Веры родился сын – этакий бутуз на четыре килограмма. Как Вера ни протестовала, принимать его мне пришлось, кроме меня в тот день некому было.
Назвали мальчишку Борисом. Рос он непоседливым, бойким. Виктор с Верой целый день на работе, оставляли его с соседкой-старушкой, вот она за ним весь день-деньской по дому и бегала. Однажды не углядела: выскочил в сени и в темноте напоролся рукой на вилы.
Старушка послала за Виктором, тот принес сына ко мне в больницу, сам бледный как смерть, хоть нашатырку давай. А следом и Вера прибежала, растрепанная, вся в слезах.
Натерпелся и я страху, но все сделал как положено, как в институте учили. Рана у Бориса зажила, однако шрам, наверное, на всю жизнь остался. Интересный шрам, похож на серп ручкой к плечу. Я его хорошо запомнил…
В июле сорок первого года наши пути с Виктором разошлись – меня сразу мобилизовали и всю войну в прифронтовом госпитале проработал, а его, как ни просился на фронт, директором детского дома назначили. Потом уж только, когда Виктор эвакуировал детдом из Ленинграда и на новом месте обустроил, его тоже призвали в армию.
После окончания войны вернулся я в Муратово, а села-то, считай, и нет, больше обожженных печей торчит из земли, чем целых изб. Встретил на улице Веру и чуть было мимо не прошел – четыре года не виделись, а постарела на все десять. И рассказала она мне свое горе. Когда немцы близко к