То есть если ты не хочешь жить именно и только по-европейски — уже тем самым ты ксенофоб и, следовательно, фашист. По г-ну Ольшанскому прямо сразу уже и агрессор.
Это очень симптоматично.
Вряд ли ван Зайчик писал утопию; скорее его мир действительно можно назвать просто «миром, где хочется жить» — что отнюдь не равнозначно миру утопическому. Но пусть даже, для краткости, утопия.
Так вот до сих пор, сколько мне известно, все утопии кроились по одному образцу для всего человечества — будь то утопия социалистическая, коммунистическая, буржуазно-либеральная, патриархальная… Ван Зайчик впервые исходит из того, что утопия есть понятие цивилизационное. Ровно так же, как рай православного не подойдет мусульманину, как Валгалла не устроит того, кто алчет нирваны, общество, идеальное для людей одной культуры, совсем не будет восприниматься идеальным людьми культуры иной.
Уже сама по себе страстность реакций на выдуманную ван Зайчиком империю Ордусь и их разброс служат, на мой взгляд, доказательством правильности такого подхода.
А это значит, что даже гипотетическое достижение всеми основными цивилизациями планеты своих идеальных состояний не снимет проблемы их несхожести друг с другом по тем или иным ценностным и целевым параметрам, проблемы поиска взаимопонимания, компромиссов и принятия друг друга ровно в той степени, в какой это возможно без утраты собственной цивилизационной идентичности. Ровно в той степени. И не меньше (ибо это ведет к замкнутости, обедняет и отупляет), и не больше (ибо это чревато утратой корней и попаданием в отвратительное и полное истеричной агрессии состояние «от ворон отстал, к павам не пристал»).
Но именно в этом состоянии ныне и пребывают наши еще не уехавшие на Запад западники!
Тем, кто идентичен цивилизации, для которой Ордусь (с поправкой на иронию и гротеск) является более или менее идеальным состоянием, — в Ордуси хорошо, приятно, вольготно. Такие люди искренне хотят в ней жить. Тем, кто цивилизационно идентичен Западу, в ней неуютно и чуждо; попадая туда, они разом теряют и способность воспринимать текст без привнесения отсебятины, и чувство меры, и чувство юмора — и всерьез начинают бояться, например, практикуемых в Ордуси телесных наказаний…
Да если б эти люди действительно были идентичны Западу! Наши либералы бывают там лишь более или менее частыми наездами — и потому идентичны они не реальному Западу, а своему идеальному представлению, своему мифу о нем. Они потому так фатально и не могут пристать к павам, что павы эти в действительности не существуют, они — очередная утопия, все достоинство которой лишь в том, что она — не своя.
Юные умом и запальчивостью западники до боли похожи на каких-нибудь Тимура и его команду — подростков, идентичных мифу о Стране Советов конца тридцатых годов: по-человечески очень неплохих и очень порядочных ребят (они мне куда ближе и симпатичнее, чем хитрованская шпана, лагерная охрана или железные наркомы), живущих, увы, в чрезвычайно упрощенном и абсолютно иллюзорном мире. Все ответы даны, идеал, общий для всех, сформулирован… кто не с нами — тот против нас…
Отсюда их догматизм и яростная непримиримость.
Странно, что они до сих пор не объявили фашистом, скажем, Грибоедова. Сколько я помню, Чацкий у него совершенно открыто поносит западничество тогдашней России и приводит в пример китайское «премудрое незнанье иностранцев». Явный красно-коричневый ксенофоб.
Множество деятелей демократической культуры честно уверены, что действительно помогают изживанию недостатков. Поэтому с ними так трудно общаться и практически невозможно их убедить хоть в чем-то. Ощущение собственной порядочности — как правило, вполне оправданное, — которое щедро сдобрено к тому же искренним состраданием к обездоленным, искренним неприятием почти любой несправедливости служит для них абсолютным внутренним доказательством их постоянной, нерушимой правоты.
Только вот понятием «недостатков» у них покрывается слишком много того, что ими не является.
Дело отнюдь не в их порочности или злом умысле. Дело опять-таки в гримасах цивилизационной идентификации и выборе той или иной основной цивилизационной мифологемы в качестве ориентационного идеала; а гримасы эти, в свою очередь, обусловлены тем, что большинство нынешних демократов внутренне являются уроженцами Запада. Если и не в экономическом плане, то уж в образовательном наверняка. Они еще пешком под стол ходили, когда из книжек родительской библиотеки им стало известно, кто такой и чем хорош, скажем, Эразм или Анри Четвертый (и в этом знании нет ничего худого); но имен Григория Паламы или Иоанна Кантакузина они не слышали и до сих пор. В лучшем случае если и слышали, то восприняли их как членов бесчисленного множества экзотичных и плохо мытых варваров, периферийных, неважных и совершенно чуждых — вроде Имхотепа или Туссен-Лувертюра.
В «недостатки» у них попадает само существование России как таковой, и остальные, конкретные претензии к ней в конечном счете лишь этим и объясняются.
Вполне глобализованные экономически Япония или, скажем, разнообразные «малые драконы» (да уж, очевидно, и Китай теперь) сумели глобализоваться, отнюдь не посылая на свалку истории все то, чем они отличаются от европейских стран. Напротив, их успехи в значительной степени оказались обусловлены именно умелым, творческим, эффективным использованием собственного своеобразия. Стоит ли упоминать, что такое умение отнюдь не пришло сразу, а явилось результатом многочисленных и подчас весьма болезненных проб и ошибок? Однако постепенно способные успешно функционировать самобытные свойства прекрасно вписались в новую реальность, а неспособные — отмерли или отмирают сами собой. Именно тем своеобразием, которое сумело столь результативно работать в новых условиях, эти страны ныне особенно гордятся. И по праву. У нас же любой, кто посмеет хоть помянуть о каком-то там своеобразии, с ходу шельмуется фашистом, и любое своеобразие загодя, априори объявляется фашизмом еще до того, как оно оказалось проверено на способность приносить пользу.
А тем самым страна лишается шансов на усилие; свои имманентные качества для него она применить не может и должна использовать лишь искусственно насаждаемые заимствования, которые в силу своей чуждости, неусвоенности, неорганичности далеко не всегда работают ожидаемым образом. Не потому, что они плохи, а потому, что они не свои. Если в «Москвич» вогнать две-три случайно выбранные детальки от «тойоты», он не станет ездить, как «тойота». Он даже как «Москвич» ездить перестанет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});