Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Никто меня провожать не будет, я туда не пойду. А то, что мы видимся с вами в последний раз, я хочу довести до вашего сведения. Я идентифицирую мою страну с ее правительством и осуждаю ее. Если вы истинный патриот, то вы должны быть благодарны мне за то, что я Францию ставлю выше ее правительства. Его я критикую, дабы мне, старику, не пришлось отречься от любви, пронесенной через полсотни лет. Adieu!

Верле позвонил под вечер. Он хоть и был обижен, но тем не менее позаботился о своем старом друге. Он привел все мыслимые доводы, чтобы Дойно убедил Штеттена сдаться. Под конец он сказал:

— Вы, как поляк, как гражданин союзного государства, должны же понимать!

Дойно ответил:

— Дело не в моем понимании, а в вашем. Штеттен отказывается не по личным причинам, не из страха перед лагерем. Его собственный случай представляется ему не столь важным, но весьма характерным, что вполне справедливо. Он отказывается быть соучастником в акции, которая оскорбляет его мировоззрение. В этом случае он ни за что не сдастся. Поэтому-то я и уважаю его уже не первый десяток лет, вернее, и поэтому тоже. Как бы я мог его убеждать?

Это была страшная ночь. Несколько раз начинали выть сирены, но они больше не спускались в подвал. Штеттен говорил непрерывно, все больше и больше горячась. Дойно уже стал бояться за старика, что полуодетым сидел на кровати, дрожа всем телом, с домашней туфлей в руке, пылко жестикулируя, с лицом бледным и осунувшимся.

— Оставьте меня в покое с этим халатом! — кричал он, желая перекричать сирену. — Вы что, не понимаете, что всегда ошибались? Я знаю вас больше двадцати лет, и вы всегда проповедовали нечто ошибочное. Русскую революцию, пролетарскую революцию в Германии, в Китае и бог весть где еще! А потом, когда у вас ничего этого не осталось, возникла Россия — надежнейший союзник. А когда явился этот бедняга из Сибири, вы его бросили, оставили наедине с его правдой и мукой, спасаясь от которой он бросился под колеса поезда. А теперь, теперь вы доверяете этому правительству! И вы осмеливаетесь уговаривать меня отдаться в руки этой полиции! А что будете делать вы, Фабер, если в один прекрасный день эта самая полиция передаст нас в руки гестапо? Как заложников или в обмен, как…

— Профессор, прошу вас, как вы можете!

— Молчите, я больше не могу выносить вашей болтовни, этого непробиваемого еврейского оптимизма! Отвечайте мне на простой вопрос: Польша будет теперь выдавать немцев, да или нет?

— Сейчас ведь только первые дни, надо подождать. Наверняка у французского Генерального штаба есть план, какая-нибудь грандиозная операция…

— Нет, я вправду не могу вас больше слушать. Из-за вас мы не эмигрировали, вы слепец или сумасшедший. Вы…

Около двух часов ночи у Штеттена случился сердечный приступ. Он лежал, тяжело дыша, совсем ослабевший, и отказывался от всякой помощи. Дойно он не желал подпускать к себе.

Когда наконец пришел врач, ему уже стало лучше. Доктор Боленски был поляк, он не имел права заниматься частной практикой, выписывать рецепты. Он посоветовал сердечное средство и обещал прийти еще раз вместе с французским коллегой. Вероятно, может понадобиться электрокардиограмма. Ничего страшного, сказал он Дойно в коридоре, но этот приступ может быть предвестьем самого страшного. Так или иначе, а о том, чтобы старик отправлялся в какой-то лагерь, и речи нет, медицинская справка на некоторое время избавит его от лагеря.

— Ах, уже день! Я хорошо спал, без всяких снов. Бедный мальчик, вы, должно быть, смертельно устали, пойдите поспите.

— Нет, я подремал на стуле и тоже только что проснулся. Вам лучше, это сразу заметно.

— Дайте мне руку и скажите, что вы меня простили! Я был зол и несправедлив к вам, излил на вас весь яд, который скопился скорее в моем теле, чем в душе. Следовало бы почитать что-нибудь по психофизиологии, чтобы лучше понимать подобные состояния, а может, даже научиться преодолевать их. Я всегда надеялся, что не стану злобным стариком, но…

— Вы вовсе не злобный. Скоро придет врач и принесет справку. Поспите еще немножко.

Доктор Боленски — теперь он был в польской офицерской форме — пришел под вечер в сопровождении пожилого французского коллеги. Доктор Менье вынужден был сперва отдышаться после подъема по крутой лестнице. Он сел на кровать, дыхание медленно приходило в норму. Он был среднего роста, хрупкий, с открытым лицом — светлые молодые глаза, насмешливый рот — и прекрасными умными руками. Он внимательно оглядел комнату, затем Дойно и лишь потом обратился к больному. Он хотел его внимательно осмотреть, хотел остаться с ним наедине. Польский врач простился со всеми, через несколько часов он покинет Францию. И сложным путем будет добираться до Польши. Дойно ждал больше часа, пока Менье не постучал к нему.

— Если бы Боленски мне сказал, что вы так высоко живете, я бы не пришел, я не могу уже позволять себе такие восхождения. И если бы утренние вести из Польши были не так плохи, я бы тоже отказался. Странно, как все взаимосвязано! Так или иначе, я рад, что я здесь. Барон фон Штеттен человек весьма примечательный.

Дойно ждал, что Менье сообщит ему о результатах осмотра, но старый врач не спешил. Пока он говорил, его глаза все время блуждали по комнате, глаза старого, благодаря опыту и удаче уверенного в себе диагноста, который знает, что видит много больше, чем другие, и понимает еще больше, чем видит. Но время высокомерия для него миновало, он-то это знал, а другие не распознали перемены. Вот уже несколько лет он жил в ожидании внезапной смерти. Он не слишком ее боялся, нет, но эта угроза завладела его жизнью, разрушив даже его способность наслаждаться. «Польза знания весьма относительна». Эта простая истина целиком его захватила: под конец его жизнь станет rigolade[116], шуткой с плохим исходом. Менье жил в окружении большой семьи, всеми способами показывающей ему свою от него зависимость, он был знаменитый врач, многими почитаемый. Однажды он заснул и вскоре проснулся от боли в левой руке, и тогда он решил составить список имен. В него попали те, кто был ему близок, те, кто полагал, что тесно с ним связан. Их оказалось на удивление много. Внизу он написал: «Окруженный любовью всех вас, я умираю таким же одиноким, как новоиспеченный клошар в Hotel-Dieu».

— Вам, конечно, не терпится узнать, что же с бароном. Да, он старый человек, и прошлой ночью легко мог умереть. Если бы вы с ним вместе уехали в Канаду, он бы сейчас был здоровее. Он рассказал мне о ваших мотивах, они делают вам честь. Во всяком случае, где бы ни находился барон Штеттен, жизнь его в опасности, поскольку он странным образом умеет быть несчастным с такой интенсивностью, которая присуща разве что юноше. А для стариков это очень скверно. Им больше на пользу определенный эгоизм, известное равнодушие к страданиям других. Нам, старикам, хватает своих проблем, мы хотим долго жить, у нас слишком мало сил, чтобы растрачивать их на других.

— У профессора Штеттена нет этого «определенного эгоизма», он страдает от глупости и ужаса времени. Оттого, что он должен идти в лагерь…

— Он не пойдет в лагерь, — перебил его Менье. — Я позабочусь, чтобы его совсем оставили в покое. Вопрос не в этом. Господин Штеттен отказывается подчиниться требованию, но не желает никакого вмешательства. Короче говоря, он не желает и медицинской справки.

— Да, но… — начал Дойно.

— Оставьте, все, что необходимо, будет сделано, но ваш старый друг должен чувствовать, что он находится в самом центре борьбы. По-вашему, это может повредить его сердцу? А разочарование, капитуляция разве менее вредны?

— Простите меня, но боюсь, что я вас не совсем понял. Штеттен нуждается в успокоении, и вы, к счастью, можете ему его дать, значит…

Менье прервал его нетерпеливым жестом и, помолчав, заявил:

— Когда человек молод, он может выразить себя в поступке. В нашем возрасте речь идет уже не о поступке, а о позиции. И дело тут не в том, умна ли, целесообразна ли эта позиция, а в том, красива ли она, — это единственная красота, стремиться к которой позволительно в нашем возрасте.

— А для меня дело в том, — резко возразил Дойно, — чтобы Штеттен жил как можно дольше… Его позиция была красива все семьдесят лет! Кроме того, вам, как французу…

— Мне следовало бы заботиться о позиции французов, которая вам не по нраву? Вы это хотели сказать?

— Не совсем. В плохие эпохи люди и народы гибнут как раз от того, что есть в них лучшего. Народ, достаточно зрелый, чтобы и после собственной победы не забыть о незарубцевавшихся ранах, ненавидит, даже презирает войну. И если подобные воззрения даже приведут к гибели вашу страну, то я все-таки предпочитаю быть на ее стороне, нежели на стороне победителей. Но между тем просто нет сил видеть, как ширится самое худшее, что есть в этой стране, лишь усугубляя неизбежный абсурд войны, когда, к примеру, с таким человеком, как Штеттен, обходятся будто с врагом, а многочисленных французских агентов Гитлера никто и пальцем не тронет и даже не сгонит с весьма ответственных постов. Так что уж вы не беспокойтесь о нашей позиции, подумайте лучше о позиции ваших земляков!