– Ты рот-то закрой! Первый раз вижу, как с открытой пастью пытаются говорить. Да что с тобой? Что ты давишься?!
Я наконец вспомнил, как разговаривают на русском языке.
– Все в порядке… не волнуйся… Это у меня изумление такое…
Брусничкин сразу пришел в свое нормальное расположение духа:
– Вижу – твое изумление! И я даже догадываюсь, что именно тебя до такой степени изумило. – Он гнусно подмигнул.
– Совсем не то, что ты думаешь! – снова покраснев, но уже почти нормальным голосом огрызнулся я.
– Да, да, конечно, ты же у нас известный скромник. Именно поэтому все наши женщины по тебе сохнут!
– Ну что ты мелешь? Какой скромник? Какие женщины по мне сохнут? Трепло ты, Женька, пустое, И вообще, кончай лыбиться, а то злую эпиграмму на тебя накропаю!
Я окончательно пришел в себя и даже начал безмятежно улыбаться. Однако в груди засела тоскливая заноза понимания того, что я, похоже, встретил девушку, без которой жизнь моя будет пуста и никчемна, и если я ей буду неинтересен, то можно прямо сейчас закопать это бренное тело, чтобы не мучилось.
Женька стал вдруг совершенно серьезен и заявил:
– Ты, Илюха, не хорохорься. Что, если эта маленькая Мила на самом деле твоя половина? Помнишь Платона, диалог «Пир».
– Может, она твоя половина? – враз охрипшим голосом ответил я, твердо взглянув в его погрустневшие ореховые глаза.
– Нет, я бы почувствовал. – Он с легкой грустинкой усмехнулся. – Я бы выглядел и разговаривал так же, как ты сейчас.
Мы замолчали, потому что к столу подошла Людмила, толкая перед собой небольшой сервировочный столик, уставленный тарелками с едой.
– Ты какое вино заказал? – спросил я опять осипшим голосом, обращаясь к Женьке и не спуская глаз с Людмилы.
– Традиционное – «Киндзмараули». Только, зная твою слабость, я просил Людочку подать его, как ты любишь – в графинчике, – беззаботно забалагурил тот в ответ. – И я смотрю, Людочка в точности исполнила мою просьбу.
Людмила молча сервировала стол, изредка бросая какие-то испуганные взгляды в мою сторону.
Я молчал, но был просто не в силах отвести от нее глаз.
Наконец она закончила расставлять на столе тарелки, судки, бокалы и, украсив середину стола графинчиком, оказавшимся, кстати, весьма вместительным, покатила свой столик прочь, тихо пробормотав:
– Приятного аппетита…
– Ну что ж, приступим! – Женька бодро потер ладошки и, сдернув с графина пробку, набулькал в бокалы темно-бордового, почти черного вина. Мы подняли бокалы и чокнулись, затем, сделав по паре глотков, принялись за закуску.
И вино, и осетринка холодного копчения, которую гурман Брусничкин заказал на закуску, были, наверное, великолепны, но мне было как-то не до выпивки и не до еды. Я просто не видел, куда совал вилку, поскольку у меня перед глазами стояли по очереди то серебряный перстень с изумрудом, то серые внимательные глаза под густыми темными бровями. Я не чувствовал вкуса просто потому, что не мог сосредоточиться ни на чем, кроме этих лучистых, сияющих глаз и зеленых брызг света, посылаемых изумрудом. Я прекрасно понимал, что ни перстень, ни Лаэрта ну никак не могут оказаться здесь и сегодня, но был глубоко убежден, что это именно мой перстень и моя Лаэрта. И если это – чудо, я готов был поверить в любое чудо. Только было ясно, что здешняя Лаэрта меня не знала, или не помнила.
В этот момент мой взгляд упал на Женьку. Он сидел, уставив выпученные глаза на мой бокал. Из его открытого рта высовывался кусок осетрины, который он придерживал вилкой, зажатой в правой руке, а левой рукой он размазывал по своей физиономии хрен со свеклой. Видимо, он начал вытирать вспотевшее лицо, забыв положить на место ложечку с хреном. В общем, его поведение было совершенно неадекватно, но я почти сразу понял, чем оно вызвано.
Дело в том, что прямо в воздухе висел наш здоровенный графин, медленно и аккуратно наполняя мой опустевший бокал. Видимо, я в задумчивости щелкнул ногтем по пустому бокалу, и графин тут же выполнил мое распоряжение. Значит, этот фокус я тоже усвоил, удовлетворенно подумалось мне. Закончив операцию над моей хрустальной емкостью, графин как-то неуверенно выпрямился, но тут я сделал движение бровью в сторону Женькиного бокала, и графин с готовностью выполнил указание, а затем, исполненный достоинства, как английский мажордом, опустился в центр стола и накрылся пробкой.
Брусничкин наконец определился со своей осетриной и, выплюнув ее на тарелку, выдохнул:
– Как ты это сделал?
– Вытрись… – невозмутимо посоветовал я ему. Он недоуменно уставился на меня.
– Вытрись, говорю, – повторил я. – А еще лучше, пойди в туалет – умойся!
Он, не сводя с меня глаз, поднялся из-за стола, бросил на стул салфетку и, немного подумав, заявил:
– Ну я пошел. – Затем развернулся и направился в сторону туалета.
Так, еще одна демонстрация реакции нормального человека на проявление моих благоприобретенных способностей. И это – Брусничкин, с его колоссальным чувством юмора и способностью на любую неожиданность прореагировать какой-нибудь заковыристой шуткой.
Однако, как ни странно, это небольшое происшествие полностью привело меня в чувство. Я наконец обрел способность контролировать свое тело и окружающую обстановку, я понял, что «Киндзмараули» и осетрина действительно весьма неплохи, что ресторан вполне соответствует своему названию. Кроме того, мне стало ясно, что, если я не смогу убедить эту девушку – Людмилу – в своей полной исключительности и абсолютной для нее необходимости, обо мне можно навсегда забыть прямо сегодня, поскольку коптить эту грешную Землю мне будет совершенно незачем.
Вы можете смеяться или недоверчиво пожимать плечами, но я вам скажу: дожив до двадцати шести лет, я ни разу не был влюблен, ни разу не целовал девчонок и вообще считал женщин непонятными, непредсказуемыми существами, от которых надо держаться подальше. Мнение это весьма укрепилось после того, как некоторые из моих однокурсниц, к которым я относился вполне по-дружески, вернее, только по-дружески, приняли решение выйти за меня замуж. К сожалению, мое отношение к браку, внушенное мне моей бабушкой, было настолько серьезным, что я не мог ни одну из них назвать миссис Милин, а они за это окрестили меня ловеласом и утверждали, что я их обманул. Вот так.
А сегодня я, впервые увидев девушку и не перемолвившись с нею ни единым словом, был готов умереть – от горя или от счастья, в зависимости от ее согласия или несогласия стать моей женой.
Самое интересное, что, размышляя над странными качествами своего характера и интересными поворотами моей судьбы, я с отменным аппетитом поглощал заказанные Женькой деликатесы. Вот наконец и он сам показался из туалета, при этом мокрой была вся его голова, видимо, он нырял в раковину. Он уселся за стол, засунул салфетку за мокрый воротник рубашки и с необычной серьезностью, твердым как гранит тоном заявил:
– Рассказывай, как ты это сделал?
– Да что сделал?
Он негодующе уставился на меня:
– Не юли! Рассказывай, как ты сделал так, что графин висел и наливал?
Я помолчал, лихорадочно соображая, в какое русло повернуть разговор, а затем, приняв решение, поставил локти на стол, подался вперед и с заговорщицким видом проговорил:
– Ресторан называется «Сказка», значит, твой вопрос надо обращать не ко мне. Если здесь кто-то вытворяет чудеса, то это, естественно, не я. Иначе я был бы владельцем этого ресторана, а я всего лишь посетитель, значит, это не я здесь главный колдун, а кто-то другой, поэтому нечего мне задавать подобные вопросы, я тебе все равно ничего не скажу!
Женька моргал выпученными глазами, открывал и закрывал рот, не в силах переварить мое конгениальное оправдание. А тут и Людмилушка подкатила со своим столиком, на котором размещалось заказанное Женькой горячее. Она тоже обратила внимание на, мягко говоря, странное поведение моего товарища. Действительно, вряд ли ей часто проходилось видеть посетителей, которые так импозантно разрисовывают себя хреном со свеклой и полощут в воде собственную голову вплоть до воротничка. Если такое и происходит, то уж никак не ранее одиннадцати-двенадцати часов ночи. А тут приятный, говорливый, вполне раскованный молодой человек, выпив всего полбокала легкого вина, устраивает сеанс боевой раскраски ясным днем, в обеденный перерыв.