К черту род человеческий и врагов его. Арморика хороша тем, что альбийцев, не урожденных, а верных, здесь не переваривают. И этого достаточно вполне.
Потому что я их тоже не перевариваю. Совсем. А они — наоборот, только и мечтают, чтобы всех нас заглотать и переварить. И ведь были же одной страной когда-то… и неплохо жили. Не Золотой век, как любят рассказывать по обе стороны пролива, но не хуже прочих, получше даже. Потом смута, голод, война. Разошлись. А в одно скверное утро проснулись, а вместо соседа под боком — вот это. Вот эти.
Ненавижу. Хоть и плохо умею ненавидеть, но уж как получается, и если есть что-то, что я ненавижу больше нашего родного кабака — так это Альба. Со всеми альбийцами ея. Одного Трогмортона почему-то с первого взгляда пристрелить или придушить не хочется, наверное, потому что на альбийца он похож как я на… на него самого.
Хорошее, надежное исключение, как учат нас философы, только подтверждает правило. Тем более, что вид ничего не меняет и не определяет.
Лезут и лезут… их не трогаешь — куда нам на них пасть разевать, а они все равно лезут. Через экватор переползли, на море всем от Толедо до Константинополя продохнуть не дают, со всем миром торгуют… так нет же, подавай им еще и наши пустоши с развалинами. Для полного счастья, а судя по упорству, с которым лезут — это тот цветочек аленький, без которого альбийской ведьме жизнь не жизнь.
Ага, разбулькался и разненавиделся. Лезут, значит, и лезут. На ближайшем привале в зеркало посмотри — или хотя бы в воду… Трогмортон ему на альбийца не похож. Зато ты сам — как вылитый. Хоть по воздуху переноси и на набережную Башни ставь — никто чужака не опознает ни по виду, ни по выговору. И если выговор, допустим, наживной, то вид… урожденный. Потому что Хейлзов в Каледонии кланом только за общую склочность поначалу называли. А горной и холмовой — да что там, даже равнинной — каледонской крови в них ровно столько, сколько через браки пришло. Основатель рода — из Британнии. И родни навез оттуда же. И когда смута была, род беженцев с юга прибирал. В прошлогоднюю заваруху альбийский представитель сторонникам регентши так и говорил — мол, как вы без нас разберетесь, если на вашей стороне только один человек толком воевать умеет… и то — кто?
Родство, особенно кровное — как штаны. Чем теснее, тем сильнее жмет. Во всех местах, а особенно в неудобосказуемых. И забыть о нем так же сложно, как о тесных штанах. А сам забудешь — другие напомнят.
Но не в Арморике. Тут слишком хорошо понимают разницу между кровью и делом, кровью и тем, к чему душа лежит.
Тут понимают. И в Альбе понимают. А у нас не понимают ничего. В Аурелии Богу хоть было на кого распятие уронить, чтобы сразу всем полегчало. В Каледонии не стоит и начинать — список выйдет такой, что раньше страна кончится. И распятия такой величины нет…
Стук копыт слышен издалека — по просохшей глине с мелким щебнем, по хорошо утоптанной дороге. Всадник едет… нет, не таясь — это слишком скромно. Несется он, во весь опор, судя по лошадиному шагу — увидел меня и припустил. Был бы не один, я бы уже залег в придорожной канаве с арбалетом, но — один.
А я ведь ехал не по общей дороге, а по той, что мне указали на последнем постоялом дворе. Значит, всадника этого направили по моим следам там же. Заплатил я там неплохо, все объяснил, взаимопонимание нашел… опасаться, наверное, нечего. Но остановиться, развернуться и присмотреться — стоит. Что за заполошный такой мчится. И что ему от меня может быть нужно.
Что это случилось в Орлеане, если за мной вот так — вдогон. И кто-то один.
Вылетает из-за поворота. Цвета. Фигура. Лицо. Знаю, видел при дворе, да не при орлеанском, при нашем. Имя — убей, не помню. Паренек из мелких Гордонов, их даже канцлер, который большой Гордон, по именам не знает — уж больно много запоминать придется. Значит, курьер. Только вот как он меня отыскал? Да так и отыскал. Наверняка же не одному мне почту привез. Клоду тоже. Значит, там и спросил. А с Клодом я про Арморику на полдворца разговаривал. Наверняка, нашлось кому направить — да еще с объяснением, что здесь обо мне больше справляться не надо, бесполезно. А ехал я не скрываясь.
Вид у всадника загнанный, а у коня, напротив, довольно свежий. Конь — не сказать, что совсем паршивый, но сразу видно, что из местных, которых от трактира до трактира берут за небольшую плату. А это чу… до, значит, ехало без продыху… очень заметно. И очень несвоевременно меня этот курьер догнал, лучше бы вечером на постоялом дворе.
Была такая мечта — проехаться рысью до самой реки. А теперь — что уж…
— Доброго дня в дороге… — говорит Джеймс. По чину, не ему бы первым заговаривать, но хоть весь Орлеан провались туда, где он видал их правильные порядки.
Очень серьезный юноша. Очень. Невзирая на то, что нос под солнцем облупился, волосы из-под берета торчат во все стороны, а то, что на шее, воротником можно было бы назвать… после трех стирок. Это все отдельно, это рама. Ну, неудачная. А сам портрет — прозрачный, аж скулы под кожей проступают, целеустремленный донельзя и сосредоточенный до крайности.
У них почти вся семья такая.
— Приветствую вас, господин граф, — выговаривает типичный младший Гордон. И тянет с головы свое пропыленное несуразие.
— Я вижу, вы серьезно подошли к делу. Я буду рад новостям из дому. — Вот это вряд ли. Хороших новостей из Дун Эйдина быть не может. Но в прошлый раз известия не добрались до него вовсе — и это было много хуже.
— Меня задержал шторм. Надолго. — Более чем типичный Гордон, прямо ярко выраженный: слышит невысказанные мысли с легкостью необычайной. — Я приношу свои извинения.
— За шторм?
— За задержку.
— Тогда часть ваших новостей я, наверное, уже знаю.
— К сожалению, не все. Я привез для вас письмо. Но в нем нет ничего нового, поскольку я задержался и о договоре вы узнали много раньше. Остальное я должен передать на словах.
— Ее Величество королева-регентша вновь больна? — А придержал бы ты язык, Джеймс: мальчик сарказма не оценит, но распознает, запомнит и перескажет дома.
— Она не больна, — четко выговаривает юноша. Зеленовато-серые глаза полупрозрачны как болотная вода. — Она умирает.
— Умирает… Что вам приказали передать на словах? И кто приказал? — Значит, договор — поэтому. Это просто попытка купить время. Альбийцы выведут, уже выводят войска — и это даст передышку. Если Мария умирает… то после того, как она умрет, с этим договором у нас будет несколько месяцев, прежде чем опять начнется пальба. Может быть, даже больше. А вот умри она в разгар военных действий, наша сторона посыпалась бы как плохо сложенная стена, из которой вытащили опорный камень.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});