Стоявшая на карауле римлянка сделалась смертельно бледной. Она сняла каску с золоченым нашлемником, чтобы освежить голову, и ее прекрасные темные кудри рассыпались по белой, как слоновая кость, шее, нежным плечам и белой груди, трепетно вздымавшейся под броней. Мариамна должна была признать, что эта женщина, которой она так боялась и к которой, однако, чувствовала полнейшее доверие, была столько же прекрасна даже в этой мужской одежде, сколько, по-видимому, была дерзка и развращенна.
Необузданна и отчаянна была шайка гладиаторов, приведенных Гиппием для осады Иерусалима. Не нашлось бы среди них ни одного не запятнанного кровью. На большинстве тяготело какое-нибудь преступление, и все вообще они были людьми, закореневшими в зле и делавшими его с тщеславием и без страха. Многими отважными приступами и стычками лицом к лицу с неприятелем, столь же страшным и почти столь же искусным, они завоевали свое зловещее наименование. Сами воины легиона, хотя и относились с напускным презрением к дисциплине гладиаторов и подвергали сомнению их стойкость во время продолжительной войны, должны были признать, что в войске не найти солдат, которые могли бы вести колонну в атаку, направлять стенобитные орудия под оплоты крепости, бросаться с диким криком на загроможденные развалины пролома или исполнять какую-либо опасную и отчаянную службу подобно воинам «распущенного легиона».
Железо и болезни, правда, беспощадно сократили их ряды, но все же их оставалось еще пять или шесть сотен, и это был лучший и сильнейший элемент шайки. Они все еще составляли отдельный легион, так как неблагоразумно было включать их в какой-либо другой, где солдаты не весьма охотно приняли бы их и куда сами гладиаторы вступили бы без большого желания. Они выполняли прежние обязанности и гордились тем, что и теперь еще охраняли те же самые посты, какие занимали ранее, будучи втрое многочисленнее.
В подобных обстоятельствах новый набор был бы большим благодеянием для «распущенного» легиона и так как надобность в людях возрастала со дня на день, то не приходилось пренебрегать даже и одним новобранцем. Время от времени в шайку вступал какой-нибудь сирийский союзник или член какого-либо неупорядоченного отряда, резко выказавший свою удаль, но и эти прибавки становились все реже, по мере того как первоначальное число уменьшалось со дня на день.
Обращение к доброму сердцу старика Гирпина и значительная сумма денег, данная одному из его центурионов, дали Валерии возможность встать в ряды этой беспорядочной и опасной шайки, а благодаря упадку в ней дисциплины и предвкушению немедленного приступа она могла не очень бояться любопытства новых товарищей. Даже в римском лагере, имея деньги, можно было достать вина, а за вино можно было купить все. И вот Валерия по-серьезному облеклась в оружие, какое часто надевала ранее для забавы и развлечения.
— Гиппий научил меня пользоваться им, — говорила она себе с горьким и гордым воодушевлением, — завтра он увидит, как я воспользовалась его уроками.
Затем она решила занять свое воображение рассматриванием стен Иерусалима. Ей не стоило большого труда убедить одного из товарищей, которому она принесла кувшин крепкого сирийского вина, что он не худо бы сделал, если бы позволил ей достоять за него последний час или два его караула.
Валерия решила, так сказать, вырвать свое сердце и не испытывать более чувств женщины. Она знала, что она жалка, унижена и находится в отчаянии, но верила, что с честью перенесет свое положение, так как превратилась в камень.
Но в ту минуту, когда она, при свете луны, опершись на копье, смотрела на город, заключавший то, чего она так страстно желала и что было для нее потеряно, она должна была признать, что ее сердце, которое, как ей казалось, она вырвала и бросила далеко от себя, все еще сохраняло свои чувства. Несмотря на все происшедшее, она все еще любила его с невыразимой нежностью, и глаза этой потерявшейся, обезумевшей и отчаявшейся женщины наполнились слезами такой глубокой и бескорыстной любви, какая могла вызвать слезы самой Мариамны, в ее чистой и непорочной юности.
Валерия — Гиппий знал это по горькому опыту — была одинаково решительна и на добро, и на зло. Эта-то решимость характера, вместе с привычкой действовать по первому впечатлению, неизбежно связанной с неупорядоченной жизнью, и доставила ему победу над ней. Но из-за этой самой решимости оказывались бесплодными все его усилия возыметь на нее то влияние, которое вообще является следствием подобной связи, и она-то побудила патрицианку спустя немного времени порвать эту связь без боязни и сожалений. Гладиатор понял, что при всей своей энергии и привычке начальствовать он не мог возобладать над гордой римской дамой, которая в минуту каприза склонилась головой до земли и последовала за ним. Он не мог ни запугать ее до такой степени, чтобы она стала повиноваться ему, ни довести ее до отчаяния, хотя и прибегал к многочисленным угрозам и даже к недостойным намекам на ее позор. Все было бесполезно, и так как он не хотел ни на йоту уступить ей во время споров, то мир нечасто царил в палатке отважного начальника, с такой стойкостью управлявшего «распущенным легионом». Оба они последовательно пережили все фазы, обыкновенно являющиеся в подобных отношениях людей, но перемены были быстрее чем обыкновенно, и разрыв должен был случиться непременно, так как их сумасбродство не могло быть извиняемо даже действительной обоюдной любовью. Валерии первой надоела эта связь, гладиатор же любил ее настолько, насколько по своей натуре мог любить что-либо, кроме своей профессии, и одного этого, быть может, было достаточно, чтобы бросить горечь в чашу, которую они оба уже находили довольно неприятной. Как обыкновенно бывает, за пресыщением последовало отвращение, сменившееся раздражением, нерасположением и недовольством. За этим последовали обидные слова, гневные жесты и открытое нападение со стороны мужчины, на которое женщина отвечала легкомысленным подзадориванием, молчаливым вызовом и постоянным презрением. Помимо этого, глубокая и безнадежная любовь Валерии к другому не могла не усугубить ее бремя, не могла усмирить ее беспокойства или сделать ее более восприимчивой ко всем попыткам примирения. Брешь увеличивалась с часу на час, и в тот день, когда Гиппий вошел в свою палатку с военного совета, пред которой был приведен Калхас, Валерия вышла из нее, поклявшись более никогда не возвращаться туда.
Теперь у нее была только одна цель в жизни. Она обезумела от позора, была приведена в ярость оскорблениями гладиатора, и ее страстная любовь с неодержимой силой охватила ее сердце. Она решила снова еще раз увидеть Эску, хотя бы вся еврейская армия должна была устремиться на нее с поднятыми копьями. А после свидания ей ничего не стоило бы умереть тотчас же у его ног.