Уже в самолете Катаев спросил:
— Ну как, Виктор Сергеевич?
— Потрясающе!
— Да, нас пытали роскошью.
Эту фразу пожилой драматург приводил уже в 1990-е как эпитафию СССР и добавлял: «Капитулировали, не выдержали пытки роскошью».
Домой в память о сладкой пытке Катаев привез пластинку с музыкой фильма «Вестсайдская история» и с восторгом пересказывал любовный сюжет. Сыну подарил настоящие, цвета голубого неба джинсы — это было что-то!
По утверждению Розова, в Америке «Катаев великолепно представлял нашу бедную, еще не устроенную, но древнюю и могучую страну».
Впрочем, какие-то его слова вызвали нарекания дома.
Не у кого-нибудь, а у Никиты Сергеевича, с кремлевской трибуны обвинившего его в «неосмотрительных заявлениях».
Хрущев вообще становился все бесцеремоннее. В 1961–1962 годах он устроил несколько скандальных посиделок с интеллигенцией.
Катаев, по утверждению сына, сознательно не присутствовал на них — лидер стал вызывать сильную, нараставшую неприязнь… Но есть и дневниковая запись Чуковского — 7 марта 1963 года он, со слов писателя Павла Нилина, отметил, что Катаев не получил приглашения в Кремль.
Хрущевская страсть к интеллигенции усиливалась от свидания к свиданию…
1 декабря 1962 года Никита Сергеевич посетил выставку художников в Манеже, где пришел в исступление от увиденного:
— Вот она, мазня!.. Это — педерасты в живописи!.. Копейки мы вам не дадим! Уезжайте!
17 декабря на встрече в Доме приемов ЦК КПСС он сел на любимого конька:
— Слушайте, товарищи, господа, вы настоящие мужчины, не педерасты вы?! Вы извините, но это педерастия в искусстве, а не искусство. Так почему педерастам десять лет дают, а этим ордена должны быть?!
Выступавший с ним дуэтом секретарь ЦК Леонид Ильичев назвал Катаева среди нескольких других подписантов (Эренбург, Чуковский, Симонов, Каверин…) личного письма Хрущеву, откуда стал зачитывать отрывки: «Мы обрадовались выставке московских художников, потому что это первая выставка за четверть века, на которой могли быть выставлены художники разных направлений… Если мы все обращаемся к Вам с этим письмом, то только потому, что хотим сказать со всей искренностью, что без возможности существования разных художественных направлений искусство обречено на гибель…»
— Лучше было бы, если бы совсем не писали, — отозвался Хрущев.
— Значит, можно не только малевать уродливые картины, но и превозносить их как новаторские искания, — заметил Ильичев.
— Настраивают на эту волну некоторых молодых писателей и поэтов… — сказал Хрущев. — Вот только тем людям, мазню которых я видел, хотел бы сказать: хотите проявить ваш талант — получайте паспорта, вот вам на дорогу, езжайте…
По сути вся встреча превратилась в отповедь «защитникам, покровителям и отчасти вдохновителям» того враждебного и чуждого, что было вновь, как в 1930-е, поименовано «формализмом».
7 и 8 марта 1963 года на масштабной — более шестисот участников — встрече с советской интеллигенцией в Кремле Хрущев метал молнии. Он вновь принялся долбить «подхалимов наших врагов». За «неправильное» поведение в Америке досталось и Катаеву.
В Госархиве остались тезисы к встрече, которые надиктовывал Хрущев. «Зачем это вам, товарищ Катаев, нужно было?» — как бы репетировал он вопрос, обращенный к писателю, заявившему американцам нечто, что даже отсутствует на бумаге.
10 марта итоговый доклад Хрущева вышел в «Правде». «Знакомишься с материалами о выступлениях некоторых советских писателей за границей и не можешь понять, чем они озабочены, — возмущался первый секретарь, — то ли тем, чтобы рассказать правду об успехах советского народа, то ли тем, чтобы понравиться зарубежной буржуазной публике во что бы то ни стало… Неосмотрителен был в своих заявлениях В. Катаев во время поездки по Америке. Польстят за границей нестойкому человеку, назовут его «символом новой эпохи» или еще как-нибудь в этом духе, он забудет, откуда, куда и зачем приехал, и начнет плести несуразности».
Говорят, виной всему был донос: Катаев на вопрос о каком-то очередном перле советского лидера отмахнулся: «Это его личное мнение». Но к тому времени Катаева «наверху» вообще невзлюбили из-за демарша в «Юности» и «необузданности» ее авторов…
На катаевские прегрешения пролил свет бывший приятель Лев Никулин, упрекая главу иностранной комиссии СП Алексея Суркова в утрате бдительности (писательский секретариат, 17 апреля 1963 года):
«В газете «Штандарт млодых» говорится, что председатель делегации, ездивший осенью 1962 года в Польшу, заявил, что он является духовным отцом Евтушенко, Вознесенского и других, поскольку он был редактором журнала «Юность»… В вечерних газетах было примерно такое же его заявление. Алексей Александрович, вы имели сведения об этом интервью?
Сурков. К сожалению, нет.
Никулин. Значит, аппарат не довел до вашего сведения эти обстоятельства. Это очень неприятно, потому что вслед за этим были аналогичные заявления Катаева в Америке…
Сурков. Мне учить Валентина Петровича трудно становится. Он, как говорится, уже сам с усами. Но я хочу сказать о том, как делают наши посольства. Уезжает делегация, их благодарят за проделанную работу, а вслед за ними посылают тоненькую бумагу, в которой пишут, что они то-то сделали не так, это сделали не так и т. д.».
С иностранцами Катаев и впрямь вел себя непосредственно: например, по воспоминанию поэта Константина Ваншенкина, в начале 1960-х годов при встрече с делегацией американских писателей в ЦДЛ разоткровенничался о советской цензуре, про которую спросил один из гостей. «Он повторил своим одесским жлобским голосом: вмешивается ли партия в литературу? И дал твердо заверяющий ответ: нет, не вмешивается. Однако, видя лица увядших от разочарования американцев, он решил по мере возможности взбодрить их. Но у нас, сказал он, есть Главлит. Настала пора беззвучно охнуть Суркову. Ведь Главлит — это те цензурные структуры, о которых не принято было где-либо упоминать». Дальше Катаев принялся развивать мысль, к которой прибегал не раз: что ж, и на Западе есть свои формы запретов, ограничений, давления…
Но мы возвращаемся на кремлевский мартовский спектакль 1963 года, который прославили щедрые обещания Никиты Сергеевича «катаевским волчатам» Вознесенскому и Аксенову: «Сотрем! Сотрем!.. Буду бороться против всякой нечисти!.. Мы никогда не дадим врагам воли. Никогда!
Никогда!.. Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки — а морозы. Да, для таких будут самые жестокие морозы». Проехался он и по Рождественскому с Евтушенко… (На негодников в том же 1963-м даже натравили Юрия Гагарина, чье «Слово к писателям» вышло 12 апреля в «Литературной России»: «Вот Василий Аксенов. Кому нужны его фрондирующие юнцы?.. Я видел довольно много полотен абстракционистов, и, кроме удивления, а то и попросту омерзения, они у меня ничего не вызывали… Что можно сказать об автобиографии Евгения Евтушенко, переданной им буржуазному еженедельнику? Позор!»)
Но если их хотя бы позвали под ясны очи, то — особое унижение — их «крестного батьку», «советского классика» Катаева, если верить Чуковскому, попросту вычеркнули… Нет такого. Менее достоин, чем 600 остальных…
В хрущевском ключе выступил и секретарь ЦК Ильичев. Его доклад назывался «Нет безыдейности, формализму, псевдоноваторству!».
17 апреля 1964 года «дорогого Никиту Сергеевича» с семидесятилетием верноподданно поздравляли товарищи по партии, желали жить и править еще столько же. Ему была вручена «Золотая Звезда» Героя Советского Союза. Он и не догадывался, что заговор, охвативший все руководство страны, был на последней стадии подготовки.
12–13 октября Президиум ЦК КПСС потребовал отставки Хрущева. На пленуме с антихрущевским докладом выступил Суслов. Слышались крики: «Под суд!»; «Исключить из партии!»; «Он оскорбил весь узбекский народ!» Всесильный бог, вмиг превращенный в пенсионера, сидел, обхватив голову руками.
Выдвиженцы Хрущева обвиняли его в том же, в чем за семь лет до этого «антипартийная группа» старой номенклатуры, — в хамстве, самодурстве и бездарности.
Свержение Хрущева со второй попытки и прочие непрестанные партийные игры в «царя горы» — то, что отчасти объясняет, почему Сталин болезненно подозревал все свое окружение в заговоре.
Любопытно замечание Василия Аксенова: «На Западе принято считать, что с падением Хрущева осенью 1964 года кончился и период так называемой «оттепели», а между тем именно после этого падения начался период, если так можно выразиться, «второй оттепели», который продолжался до августа 1968 года».
Начинался и период необыкновенной прозы Катаева…
Удаление Хрущева со сцены переделкинский затворник встретил не без злорадства.