мне недолго, вам машины-то вести, — говорю. А вы знаете, жаром несло справа — спасу нет. Дым и жара. Двигатели греются, особенно на первой передаче, горячим воздухом их обдувает, где тут остыть, человек-то не выдерживает, а в каждом цилиндре — по две тысячи с половиной градусов на каждую вспышку. Что же, — говорю, — тогда слушай мою команду. Идем вперед. Только так — у меня уже ноги отваливаются. По очереди дорогу показывать будем. Теперь твоя очередь, сержант, — это я командиру 93-го. — Я с Тюпкиным на броне сидеть буду.
— По рации спрашиваю своих: как, мол, видите? Может, у меня, думаю, что с глазами. Устали, может, или дым зрение задавил. Нет, все отвечают: видимость хуже. Так мы на сержанта чуть не налетели. Вдруг выдвинулась его спина из дыма. Я не своим голосом Тюпкину: стой, мать твою! Кричу: ты что, сержант, ошалел?! — и спрыгнул к нему.
Он впереди себя рукой показывает:
— Люди там.
— Что ты порешь, какие люди! Какие люди тут могут быть! Даже зверей нет. Раньше, еще до болота, попадались, а теперь — мертвое все.
Я тогда даже, поверите ли, лося видел и штук шесть коз — между танками шмыгнули. Никогда прежде дикой козы не видел так близко. А тут лось.
— Люди там, взводный. Люди и машина.
Увидел и я два желтеньких пятнышка сквозь дым — машина стояла с включенными фарами.
— Оставайтесь на месте, мы с сержантом пойдем поглядим, — сказал я Тюпкину. — А ты, сержант, прости, по запарке я тебя.
— Ничего, — говорит, — взводный. Мы в такую переделку попали — не до обид.
Действительно, машина. Утюжок этот, ГАЗ-51 с кузовом, обшитым фанерой. И при машине трое. Как я понял, один — самый пожилой — шофер, другой, помоложе, в золотых очках, и женщина лет двадцати восьми. Машина у них сломалась — не то полуось, не то с колесом что-то, не до разбирательств было.
Женщина решительная такая, губы сжаты, косынка на ней строгая и курточка. Она все руки в карманах курточки держала. В общем, я по привычке: старший лейтенант такой-то, командир танкового взвода. Чем могу быть полезен?
— Ты один, что ли, командир танкового взвода? — спрашивает она.
— Никак нет, — отвечаю, — при мне два танка с экипажами.
— Милый, родной мой, старший лейтенант, — она ко мне чуть не на шею. В глазах слезы. — В шести километрах отсюда метеостанция. Люди там остались, девчата. Трое девчат. У них ни техники, ничего. Час назад была радиограмма: пожар в районе станции…
Я пожимаю плечами.
— Не имею права. У меня боевое задание…
— Послушай, старший лейтенант. — Она буквально наступала на меня. Ну вот так, чуть не грудью касалась. — Не время шутить. Ты что, на самом деле не понимаешь: речь идет о человеческих жизнях. Ты что, никак не повзрослеешь все?
— Да нет, дорогая гражданочка, — я ее ни девушкой, как это принято, ни товарищем назвать почему-то не смог. — Я на самом деле не имею права. И на самом деле у меня боевое задание. И командование ждет. Да что я объяснять буду!
— Тогда за каким чертом вы все нужны тут — вся ваша армия, все ваши солдаты, танки, пушки! За каким чертом вы нужны здесь, если трех девчат из пламени не можете вытащить?!
— Да не могу я, не могу!
— Можешь! Не свисти — можешь! Лезь в танк свой, вызывай своего генерала или кто он там. Может, хоть он умней тебя!..
— Нет у меня связи. А почему они пешком оттуда не уйдут? Вы же сами говорите, всего шесть километров. И дорога есть.
— Во-первых, огонь их уже от дороги отрезал, — сказала она медленно и жестко. — Твои танки сам бог послал. А, во-вторых, они на посту. Смена у них, я их знаю: без приказа не уйдут. Там аппаратура, и ребенок с ними. Это-то тебе хоть понятно?..
И я дрогнул. Действительно, думаю, для чего тогда армия, если в самое тяжелое время не поможет. Это раз. Второе, обстановка исключительная. В-третьих, думаю, для спасения гражданских лиц, терпящих стихийное бедствие, нашу роту и двинули. И если я по воле случая и по собственной вине отстал от всех своих, то не этот ли вариант самый верный. Сержант мой все время молчал. Я на него несколько раз украдкой поглядывал — молчит и не смотрит, точно его это и не касается. По уставу он прав. Не его это дело. А по существу, по-товарищески? Не товарищ он — и все. Это я так, краем ума понял. Кто его знает, может быть, злость на сержанта — да, скорее всего, злость и такая темная, что ли, обида помогли мне в конце концов.
Я ей говорю:
— Следуйте за мной. Только вам придется вместе со мной идти перед танками — механики в таком дыму плохо видят.
— Я, — говорит, — милый, бегом побегу, не то, что шагом.
Когда мы вернулись, когда я стал объяснять экипажам задание, она все перед танком стояла, рукой броню трогала. Спрашиваю:
— Что вы за него держитесь?
Она мне тихо:
— На него вся надежда. Пошли, старший лейтенант.
Я скомандовал движение, и мы пошли. Я ей говорю:
— Вы идите чуть-чуть впереди, все же танк тяжелый, а механик устал как собака. А меня, между прочим, Володей зовут. Владимир Павлович Карлов.
Тут танк взревел, а она в это время себя назвала. Так я и не расслышал, как ее зовут, а переспрашивать не стал.
Идет она, а за ней я иду, сзади танки мягко гусеницы перематывают. И вдруг стало казаться, что дым порозовел, что и дыма-то самого вроде меньше стало, и жарко так, как еще все это время не было. А это был огонь. А тут и ветром потянуло: тайфун пошел.
Тьма сначала поверху двинулась, внизу еще ветра не было, а было что-то такое, как если бы открыли дверь, огромную дверь открыли. А потом ветер ударил и понизу. Какая-то прозрачная темнота надвинулась — все светящееся было видно, между деревьями огонь потек. Загорелась трава, палые листья, потом кустарник, потом деревья. И воздух, казалось, загорелся — пламя стеной перед глазами. А оставалось всего с километр пробиться, а там поляна и на поляне метеостанция. Я сначала подумал: «Все, пропали девчата!» Потом про танки подумал: сгорят они оба, и прощенья мне не будет. А потом сам себя остановил: «Кому прощенья? Некому прощать будет или не прощать». Я ее за руку.
— В машину!
В танке пассажирских мест нет. Тюпкина всего трясет. Двигатель заглох, а он его запустить не может и бормочет: «Я сейчас, сейчас, товарищ старший лейтенант, сейчас я». Буквально плачет.