земли. Вот сейчас мы проложим трассу. По ней повезут лес и уголь. И здесь изменится все — фауна и флора, как принято говорить. Лес — его вырубят к северу и к югу на многие сотни километров, тогда заболотятся реки и уйдет зверь. Всякий зверь. Останутся одни бурундуки.
Воскобойников повторил слова из записей Домбровского, но Желдаков не знал этого, он не читал тех записей. Тетрадь видел, а не читал.
— Не знаю, — изумленно протянул Желдаков. Он помолчал, словно набираясь духа. — Ну вы даете, начальник! Если бы не вы это говорили…
Он осекся.
— А вы слов не выбирайте, капитан. Говорите, как думаете…
— Если бы не вы это сказали — посчитал бы за измену.
— За измену? — Воскобойников приподнялся на своем полушубке.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Или я вас не понял.
Воскобойников откинулся на полушубок, тихо смеясь.
— Поняли, значит. И все же я вам разъясню. Постараюсь разъяснить. Если мысленно продолжить нашу с вами деятельность — лет на сто вперед, — представляете себе, что будет! Железо, бетон, мосты, водопроводы с хлорированной водой, хотя возможно придумают обеззараживать иным способом, ультразвуком, например. От заповедника в десятки тысяч гектаров не останется и следа.
— Когда-нибудь остановимся. Сделаем то, что прикажут, и остановимся.
— Нет, капитан. Машину цивилизации уже не остановить… Вот нынче, капитан, мы с вами по целине с километр пролетели, так?!
Желдаков помолчал, и потом нехотя ответил:
— Ну, так. Пролетели. Это я один виноват. При чем тут движение вперед, цивилизация. Сдуру, можно считать. Хвост задравши.
— Я не о том. Я хочу напомнить, капитан, что в следах от наших гусениц десять лет не будет расти трава. Ничего там расти не будет. Вы понимаете — ничто расти там не будет. И вот что странно: след от человеческих ног зарастет, а стальные гусеницы здесь убивают все живое.
— Черт знает что — мистика! Паническая мистика!
— Успокойтесь, капитан, на наш век и болот и тайги хватит…
Желдаков понимал, что он должен бы испытывать досаду на Воскобойникова. Никто никогда с ним так еще не говорил, и никогда ничего подобного ему на ум не приходило. И он понимал, что и не нужно, чтобы такое приходило в голову. Приказано строить — надо строить. Это не взрывать. Хотя, если приказано взрывать, — надо взрывать. Там знают, к чему это приведет. «Если рассуждать так, как рассуждает он, — думал про себя тяжело, точно ворочал камни, Желдаков, — можно дорассуждаться. Что же теперь — не строить? Пусть так вот — мари, да тайга, да болота на века? Не понимаю! А уголь, железо, нефть — пусть так в земле и лежат без пользы?»
А Воскобойников, словно услышав Желдакова, проговорил:
— Сам не знаю почему, капитан, но мне захотелось сказать все это именно вам. Черт с вами, можете думать обо мне что угодно. Такого я никому еще не говорил, только самому себе. Не оттого, что боялся, а скорее всего потому, что не укладывалось у самого. А тут эта луна, да речка эта. Да… Поглядите сами!
Воскобойников сел на полушубок лицом к открытому пространству…
— Люди об охране природы только говорят. Ну, ставят там очистительные сооружения, пылеуловители на заводские трубы, да и то подсчитывают, сколько тонн угля можно сэкономить за счет этих уловителей… Знаете, когда-то было «Общество любителей русской словесности»! «Общество друзей природы». Мальчики с пионерскими галстуками, девочки с бантиками, чудаки-ученые, строгие женщины в полиэтиленовых юбочках до колен — форпосты охраны среды! Срубите елку себе под Новый год без разрешения — уголовное дело… Сколько елок мы с вами изорвали гусеницами, сколько вы еще юнцом у себя под поселком кедра погубили?
— Откуда вы знаете об этом? — тихо спросил Желдаков.
— А что тут знать, капитан, — невесело усмехнулся Воскобойников. — Да и не о вас речь! Вот ведь подсчитали — пять с половиной миллиардов кубометров древесины. Миллиардов! Древесины — деловой древесины. Руби — не хочу. Не леса — древесины! А по существу: вырубите один, только один миллиард из пяти с половиной и посмотрите, что получится… Да мы эту бедную землю иссверлили до состояния дуршлага. Все наши скважины работают на полную мощность. И скважина глубиной полтора километра — уже детская забава. Пять! Вот гордость — пять километров дырка в земле. И я не вижу препятствий, чтобы не просверлить в десять, пятнадцать тысяч метров, сорок, пятьдесят — вопрос только технологии и металла, из коего надо сделать фрезу. Сделают — и просверлят. Дно тайги, дно океана — разница лишь в технологии. Кто быстрей и кто больше. Вдоль магистралей на полкилометра в обе стороны земля убита нефтью, на дне Мирового океана уже лежит осадок нефти толщиной угрожающей. Нельзя ждать милостей от природы. Взять их у нее — берем! Берем, сметаем все живое на своем целеустремленном пути и создаем новый, искусственный мир. Помидоры еще гидропонным методом вырастить можно, но человечество на гидропоне недолго удержится. Да и грош ему цена, человечеству на гидропоне, — хилое, болезненное, инфантильное… И знаете, капитан, что никак не укладывается у меня в голове? Не укладывается вот что: мы создали государство, совершенно отличное от всего предыдущего, от всего существующего. Не кажется ли вам, Желдаков, что и материальная, производственная основа у нас должна быть качественно отличной от всего обычного? Вперед и вперед — очертя голову, богаче и богаче. А богатство и расточительность — единство и борьба противоположностей, — они друг без друга не ходят. Ведь расточительство включает не только то, что затрачено, но и то, что уничтожено в будущем. А человек ответствен и за человека, и за будущее земли.
— Да… — только и протянул Желдаков, сокрушенно покачав головой. Он знал, нужно отвечать: и не потом, не завтра, а сейчас, потому что слова Воскобойникова — зараза. Пусти их в душу — изнутри изъедят.
— Не знаю, как у вас на гражданке — я там находился только в доисторическом состоянии, пацаном, — а у нас есть полковник, мой непосредственный. Он так линию ведет: не согласен — предлагай. Предложить не можешь — сопи себе в две дырки и делай, что велено.
— Вся и беда в том, что я предложить-то ничего не имею. А вернее, Желдаков, это мне здесь вот сейчас, может быть, стало понятно. Я прежде как-то по частям обо всем этом думал. Домбровский подсказал.
И Желдаков злился горько, с обидою, с горечью необъяснимой, злился на Воскобойникова, на самого себя. В памяти замаячили прежние его стройки, прежние дороги, но смутно, едва-едва. Да и что он строил прежде?..
Военная судьба впервые забросила его сюда, в эти края. Здесь он получил батальон и звание капитана получил здесь, и вот теперь послали представление на майора,