Так есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, переходя через неведомые нам, людям, области разрыва, превратится в звук кукования кукушки или в плач ребенка, станет им. При этом, непрерывно изменяясь, он образует некоторое одно протяженное многообразие, все точки которого, кроме близких к первой и последней, будут относиться к области неведомых ощущений, они будут как бы из другого мира». Наукообразным языком Хлебников в этой программе излагает надежды, шедшие гораздо дальше синэстетических «соответствий», которыми ограничивались его предшественники. В свете этих мыслей и замысел «Бобэо́би» становится более понятным. «Холст каких-то соответствий» и относится к той «области неведомых ощущений», в которую Хлебников пытался проникнуть в молодости и в научных своих занятиях, и в поэтических.
Как впервые обнаружил (в ранней работе о футуризме) К. И. Чуковский, структура стихотворения Хлебникова навеяна замечательным переводом «Песни о Гайавате» Лонгфелло, сделанным в конце XIX века Буниным. Хлебников, вероятно, прочитал эту поэму, несколько раз тогда переиздававшуюся, еще в отрочестве.
Перечисляя пробелы, которые надо бы заполнить в русской словесности, Хлебников писал, что в ней «нет творения или дела, которое выразило бы дух материка и душу побежденных туземцев, подобного «Гайавате» Лонгфелло. Гайавата — один из главных образов его прозаической «13 танки» («…Я та же, какой была при Гайавате… Я вижу сейчас глаза Гайаваты… Так у меня глаз Гайаваты… Наверное проголодался… Накормим и Гайавату… ‹Так, значит, он прямо из тех собраний индейцев› в красных и синих орлиных перьях, с высокими луками, собравшимися у костра, и, сев величаво, предлагал трубку самому солнцу».) В последние годы жизни Хлебников предлагал, основав «мировое правительство украшения земного шара памятниками», «украсить Монблан головой Гайаваты». В стихах эта мечта осуществляется в «Ладомире»:
И умный череп ГайаватыУкрасит голову Монблана.
В черновиках «Ладомира»есть двустишие, где Гайавата рифмуется с великим древнеиндийским математиком Арьябхатой:
Туда, где Гайавата,Иди, Ариабхата..
То, что образ Гайаваты постоянно вновь возникал перед Хлебниковым, подтверждает и сопоставление «Бобэоби…» с «Песней о Гайавате».
Начало стихотворения чрезвычайно близко к таким строкам «Песни о Гайавате», как:
«Мини-вава!» — пели сосны,«Медвэй-ошка!» — пели волны.
Согласно словарику использованных в поэме американских индейских слов, который был приложен к ее тексту Лонгфелло и переведен Буниным (со свойственным ему стремлением к точности проверившим этот словарик), первое звукосочетание означает «шорох деревьев», второе — «плеск воды». Так построено и стихотворение Хлебникова «Гроза в месяце Ау», передающее звуки грозы:
Пупупопо! Это гром…
Кажется, что с таким построением можно соотнести и «Звукопись весны» Хлебникова, где есть строка «Пучь и чапи-черный грач», напоминающая многочисленные строки из «Гайаваты», в которых сопоставлено индейское название птицы с ее русским (в оригинале, разумеется, английским) обозначением:
…Цапля сизая, Шух-шух-гаИ глухарка, Мушнодаза.
Со стихотворениями Хлебникова бунинский перевод «Гайаваты» перекликается и теми строками, где говорится о звуках, издаваемых птицей или кузнечиком:
…Ворковал Омими, голубь……Пел кузнечик. Па-кок-кина…
В стихотворении «Кузнечик», принадлежащем к той же группе «мелких вещей», что и «Бобэоби…», Хлебников треск, издаваемый кузнечиком, передает еще и звуковой формой соответствующих строк стихотворения (ее сам Хлебников анализировал дважды, отмечая закономерное пятикратное повторение одних звуков — к, у, л, р и шестикратное — других: з). Звучание сопоставленной поэтом с кузнечиком синицы, которую в диалектах называют также и «кузнечиком», и «зинзивером», Хлебников в этом стихотворении обозначил звукоподражанием пинь, пинь, пинь и глаголом тарарахнуть (согласно русскому переводу Брема, который читал Хлебников, звуки этой птицы можно передать как предостерегающее «террр» и испуганное «пинк-пинк»):
КУЗНЕЧИК
Крылышкуя золотописьмомТончайших жил.Кузнечик в кузов пуза уложилПрибрежных много трав и вер.— Пинь, пинь, пинь! — тарарахнул зинзивер.О. лебедиво!О, озари!
Лебедиво — производное от лебедь (как огниво от огонь) и от встречающегося у Хлебникова прилагательного лебедивый (от лебедь, как спесивый от спесь).
Хлебников был, как и его отец, профессиональным орнитологом, опубликовавшим еще в студенческие годы научные статьи по биологии и зоологии. По свидетельству Бенедикта Лившица, слышавшего чтение Хлебникова, тот «уходил искать «мудрость в силке», в стихию птичьей речи, воспроизводя ее с виртуозностью, о которой не дает никакого представления «нотная запись». Под последней Бенедикт Лившиц имел в виду передачу птичьих голосов посредством русских звуков, например: пиньпиньпинь и т. п. Уже после «Кузнечика» Хлебников на писал стихи, почти целиком состоящие из подражаний голосам птиц, — «Мудрость в силке» и главу («плоскость») из «Зангези».
В коротком стихотворении «Кузнечик» встречаются элементы разных языков или языковых способов, используемых или изобретаемых Хлебниковым: русские или, шире, славянские новообразования (крылышкуя от крылышко, золотописьмо, лебедиво), слова русских говоров (веры, зинзивер, кузнечик как название синицы), звукоподражание (пиньпиньпинь).
11
Хлебников потом не раз перечислял все языки, использовавшиеся им в разное время или в разных вещах одной сложной по композиции вещи («сверхповести» или «заповести»). Первым по времени был язык русских и славянских новообразований. Позднее Хлебников в автобиографической заметке «Свояси» так охарактеризует подход к этим занятиям в своей молодости: «Найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращенья всех славянских слов, одно в другое — свободно плавить славянские слова, вот мое первое отношение к слову».
В статье «Курган Святогора», написанной в период увлечения этой ранней лингвистической программой, Хлебников излагает ее с помощью слов древнерусского и южнославянского происхождения (дебло́ — «ствол дерев», откуда и хлебниковское «Домирное дебло́ Мирами зацвело»): «И не должно ли думать о дебле, по которому вихорь-мнимец емлет разнотствующие по красоте листья — славянские языки и о сплющенном во одно, единый, общий круг, круге — вихре — общеславянском слове».
Посылая в марте 1908 года 14 своих стихотворений поэту-символисту Вячеславу Ивановичу Иванову, Хлебников а сопроводительном письме писал ему: «Читая эти стихи, я помнил о «всеславянском языке», побеги которого должны прорасти толщи современного, русского». В статье «Учитель и ученик» он говорит о своем интересе к хорватскому проповеднику общеславянского языка Крижаничу. Для стихов Хлебникова этого времени характерно необычно широкое использование всех возможных комбинаций русских и других славянских корней с русскими же и другими славянскими суффиксами и приставками: снег-ич, люб-оч, вид-язь, уз-ыв-н-о-ст-ынь, бес-тешный, до-вещный, вер-ошь; жар-ошь, зна-юн и т. п.
Кроме многих сотен таких новообразований, употребленных в стихах Хлебникова, сохранились и длинные их списки в его рукописях, относящихся примерно к 1908 году, в частности в толстой тетради, целиком заполненной такими списками (напечатаны только отдельные их примеры). В тетради новообразования расположены гнездами: орел, орлиный, орлиности, орличий, орляной, безорлый, орлот, орлунья, орлятки и т. п. Обычно записаны и сочетания с этими словами, иногда уже образующие стихотворные строчки. Знание языка предполагает умение свободно сочетать корни, приставки и суффиксы. Ребенок, овладевая языком, попутно образует и множество новых слов. У большинства взрослых, даже и у тех, кто занимается литературой, умение творить новые слова с годами ослабевает. Современная культура не поощряет такого занятия. Если новые названия требуются, их часто образуют путем сокращения уже существующих слов (ЭВМ) или заимствования из других языков (компьютер).
Хлебников хотел, чтобы но мере развития техники и язык совершенствовался. Еще в конце 900-х годов он работает над опубликованными позднее предложениями, касавшимися терминологии воздухоплавания. Предложенные им слова, такие, как небоход, воздухоход, напоминают вошедший в употребление больше чем через полвека луноход. Наброски Хлебникова, как и его статьи о языке, показывают, что он всегда был наготове: ему не терпелось добавить новые слова к уже используемым. Но эти заготовки при всем огромном интересе, который они представляют для изучения и словообразовательных возможностей русского языка, и поэтики Хлебникова, тем не менее сам он (в отличие от его прижизненных и посмертных издателей) никогда не путал с законченными стихами и прозой. Это предварительный лингвистический материал, который Хлебников только отчасти включил в стихи того же времени или в те последующие свои произведения, в которых он продолжал употреблять некоторые из своих новообразований.