Значительно облысевший, хорошо сформованный лоб, и под ним слегка прищуренные, явно прощупывающие глаза; плотные щеки, несколько излишне набежавшие на нижнюю челюсть; крупные мочки ушей; раздвоенный широкий подбородок; широкие и как будто брезгливые ко всему ноздри, а нос прямой, без горбинки; шея — как кусок телеграфного столба, и плечи такие, что на каждом могла бы усесться с большим для себя удобством базарная торговка… «Хорош! Очень хорош!» — восхищался про себя натурой художник, а Дерябин спросил, как будто заметив это восхищение:
— Показать вам и моего коня?
— Непременно! Непременно!.. И даже больше, чем показать: сесть на него, — вот что было бы превосходно! Сесть! Я вас ведь на коне решил написать.
Алексей Фомич даже выкрикнул последние слова: ему показалось вдруг, не передумал ли Дерябин, не желает ли он оставить в назидание своему потомству обыкновенный, вполне всеми принятый поясной портрет?
Но Дерябин не передумал. Он сказал даже:
— Ведь мы же договорились, чтобы на коне, — и приказал кому-то седлать свою лошадь.
Успокоившись на этот счет, Сыромолотов огляделся в кабинете Дерябина — просторной комнате с тремя большими окнами, резными стульями и письменным столом красного дерева, и решил, что нужно что-то сказать приятное натуре своей, чтобы вполне расположить ее к себе.
— Прекрасный кабинет у вас, — сказал он. — В такой мастерской можно бы написать по-ря-дочной величины картину!
И на одной из стен тут же представил свою «Демонстрацию перед Зимним дворцом». Он сам не заметил того, что очень загляделся на свою будущую картину, так что Дерябин, наблюдавший в это время его, рокотнул снисходительно:
— Занятный вы народ — художники!
— «Коня, коня! Полцарства за коня!» — продекламировал Алексей Фомич с большим подъемом.
— Оседлают — доложат, — деловито отозвался на это Дерябин, но, взглянув в окно, добавил: — Можем, впрочем, выйти на двор: седлают.
Взял фуражку, надел ее перед зеркалом, поправил портупею, размял плечи и под руку с Сыромолотовым спустился с лестницы.
— Вот это называется удача! — не мог не сказать Алексей Фомич, когда прямо перед ним возник во всей своей красоте и гордой осанке конь Дерябина.
Да, это была действительно удача.
Вороной жеребец-орловец, около которого возились двое городовых, застегивая подпругу и пробуя, не туго ли затянули, пытливо глядел на него, Сыромолотова, — совершенно нового здесь, во дворе полицейской части, для него человека, а в глазах художника сиял восторг.
Настроение сразу же появилось такое, как девять лет назад на обширном дворе конского завода генерала Сухозанета, где тренер гонял скаковых лошадей на корде, где каменные под железом конюшни были украшены сбоку каждых ворот бронзовыми, неплохо сделанными лошадиными головами.
— Как его имя? — спросил Сыромолотов, слегка похлопав коня по крутой шее с коротко подстриженной гривой.
— Черкес! — с чувством повторил Алексей Фомич и, припомнив, что черкесов и ингушей нанимали в девятьсот пятом году помещики для охраны своих имений от крестьян, добавил: — Прекрасное имя! Очень к нему идет это имя!
Черкес раза два наклонил низко голову, точно соглашаясь. Хвост его был подвязан замысловатым узлом. Холеная шерсть лоснилась.
— Ну, не будем терять дорогого времени. Прикажете сесть в седло? — игриво пробасил Дерябин, приложив даже руку к фуражке, и, не дожидаясь ответа, неожиданно для Сыромолотова легко, едва коснувшись ногою стремени, поднялся и вот уже устраивается удобнее в седле, а Черкес под тяжестью его, быть может семипудового, тела переступает ногами и ждет, поставив топыром уши, когда его этот увесистый всадник пошлет к воротам, чтобы скакать по улице, звонко стуча копытами по мостовой.
Но всадник с папиросой во рту не шевелит уздечкой. Он приказывает городовому вынести для художника стул, потом, вдогонку, кричит:
— Два стула!..
Алексей Фомич расположился на этих стульях со своим этюдником и ящиком для красок на таком расстоянии от конного помощника пристава, какое подсказал ему холст на этюднике, и из пачки углей вынул наиболее прочный на вид, так как приготовился к действиям энергичным, а при таких действиях тонкий уголь очень скоро ломался в его сильных пальцах.
Дерябин сидел на седле вполне картинно, даже не казался тяжелым, и, чтобы поддержать в нем такую посадку, сколько нужно было для зарисовки, Алексей Фомич сказал первое, что навернулось:
— Теперь большая редкость встретить такого коня, как Черкес, в тылу… То есть, не в армии, хотел я сказать…
— Реквизиция конского поголовья полиции, разумеется, не коснулась, — не без сознания своего достоинства отозвался на это Дерябин.
— Хотя война и мировая, — подхватил Сыромолотов, чтобы завязать, по своему обыкновению, разговор с натурой.
— Что же из того, что война мировая?.. Ведь в свое время она окончится, — философски спокойно проговорил Дерябин. — Полиция же — это уж навеки.
— Навеки? — совершенно машинально повторил художник, работая углем.
— А как же иначе? — спросил Дерябин и покосился на Сыромолотова так выразительно, что тот не замедлил с ним согласиться.
— Конечно, нельзя даже и вообразить государства без полиции.
— В том-то и дело… А чего же стоит полиция без лошадей?
Вопрос этот был поставлен помощником пристава так, что художнику оставалось только ответить:
— Разумеется, ничего не стоит.
— Войны что! — продолжал философствовать Дерябин, сидя в седле. — Войны — это для государства все равно что для человека скачки, например, с призами или вот какой-нибудь коммерческий шахер-махер: можно выиграть, а можно и проиграть, а то и сделать ничью, как в шахматах бывает… А для министерства внутренних дел только что работы прибавляется во время войны… Однако ее и в мирное время бывает до черта!
И с этим приходилось согласиться Сыромолотову. Справившись с контуром тела Дерябина, он сказал сочувственно:
— Да, служба у вас тяжелая.
— В этом-то и весь вопрос! — очень живо подчеркнул Дерябин. — И это должны сознавать все интеллигенты, а не то чтобы либеральничать и кукиши нам из своих дырявых карманов показывать!.. Стой-й-й! — по-кавалерийски скомандовал он Черкесу, который не понимал, почему он все еще торчит на дворе, а не скачет лихо по улицам.
Однообразные движения головы и ног Черкеса, впрочем, мало мешали Сыромолотову заносить его стати на холст, и он скоро бросил остаток угля в ящик и взялся за палитру и кисть, говоря при этом:
— Без министерства внутренних дел, — вы совершенно правы, конечно, — никакого современного государства представить невозможно… Как и без министерства иностранных дел…
— Как и без войн, — добавил Дерябин.
— Да, по-видимому, именно так, — действуя широкой кистью и густо кладя краски, сочувствовал своей натуре Сыромолотов. — По-видимому, без войн как человечество не обходилось, так никогда обойтись и не сможет… Щуки поедают карасей, лисицы кур, ястреба перепелок… ведь так, кажется…
— А Россия съест Австрию, — докончил за него Дерябин.
— Вы полагаете? — очень удивился его выводу Сыромолотов.
— А вы полагаете, что Австрия съест Россию? — не замедлил удивиться и Дерябин.
— Ну, куда уж ей, несчастной!.. И Германия подавится.
— То-то и да, что подавится.
Когда единомыслие в сфере политики было достигнуто, работа Сыромолотова пошла еще быстрее и успешнее, и не больше чем через час на холсте этюдника, на вороном красивом и сильном коне, очень плотно с ним слившись всем своим мощным телом, сидел тот самый всадник, без которого теперь не мог уже никак представить огромную свою картину Алексей Фомич.
Этот всадник был для него теперь точно самый дорогой подарок судьбы. Одеть его шинелью, как это он думал сделать, не могло уж быть трудным, а Черкес, этот прекрасный вороной конь, он должен был войти и в картину без малейших изменений.
Наблюдавший художника Дерябин увидел по выражению его лица, что он им доволен, и спросил:
— Что? Можно мне спешиться?
— Вполне! — весело сказал Сыромолотов, хотя держал еще кисть в руке. — На сегодня довольно.
Дерябин спрыгнул с Черкеса далеко уже не с такой легкостью, с какой вскочил в седло, сказал: — Засиделся, однако! — и подошел посмотреть этюд.
— Да-а! — раскатился над головой все еще сидевшего Алексея Фомича густой голос Дерябина. — Итак, Черкес, мы с тобой воплощены…
Алексей Фомич еще старался вникнуть в слова Дерябина, чтобы понять, одобрение в них или порицание, а тот уже кричал одному из городовых, державшему лошадь:
— Мигунов! Веди Черкеса в конюшню!
Решив, что Дерябин недоволен этюдом, Сыромолотов закрыл этюдник и поднялся со стула, но помощник пристава спросил изумленно: