— Мой брат сослал вас в деревню, — начал Николай заранее заготовленную фразу. — Если вы дадите мне слово ничего не писать против правительства, я отменю его решение.
Пушкин понял, что перед ним император.
— Ваше величество, я давно не пишу ничего противозаконного, — сказал он. — Но цензура наша восстает не на строчки, а на имя. Самые невинные вещи кажутся ей крамольными.
Николай испытующе глядел на него.
— Если бы 14 декабря вы оказались в Петербурге, вы присоединились бы к мятежникам?
Задай этот вопрос коварный ангел Александр, Пушкин наврал бы с три короба.
— Там были все мои друзья. Бог меня упас.
Откровенный ответ. Никса чужая прямота никогда не смущала.
— Ну и что с вами делать? Пустить на волю? Вы же еще и афеист?
— Ваше величество, — взмолился Пушкин. — Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про себя и не намерен им щеголять на публике.
— Вам надобно перемениться, — вздохнул собеседник. — Талант — не оправдание распущенности. Мне не доставляет удовольствия держать вас в ссылке. Напротив. Хотелось бы совершить что-то доброе. И так все плохо началось. В первый же день царствования погибли люди. Говорят, это дурной знак. Дальше будет еще хуже.
— И вы верите? — возмутился Пушкин. — Взгляните на всю нашу историю. Какой век без крови? Петр начинал с подавления стрелецких бунтов.
Николай сглотнул. Его утешали по-разному. Но только не ссылкой на великого пращура.
— Так почему же вы не хотите жить со мной дружно? — спросил он. — Я сам готов быть вашим цензором.
Пушкин замолчал. Потом порывисто протянул вперед руку. Император не сразу понял, чего от него ждут. Кто же предлагает монарху ладонь? Не без колебаний он коснулся пальцев поэта и тут же ощутил горячее крепкое рукопожатие.
Уже на дворцовой лестнице Александра Сергеевича пробрало. Вот, оказывается, как? Можно по-человечески! Ему немедленно захотелось изодрать проклятого «Пророка». Он полез за пазуху, охлопал карманы. Еще раз вывернул внутренность фрака, обнаружив дырку. Неужели выронил? А если в кабинете?
— Это ваше? — незнакомый флигель-адъютант протягивал ему мятый листок, валявшийся на ступеньках.
Пушкин схватил его обеими руками и, пробормотав невнятные благодарности, кинулся прочь.
— И вот сидит на столе и болтает ногами! — Император хохотал до слез, живописуя за чаем утреннюю встречу с поэтом. — Рассуждали об истории. Он прозяб, бедный, все пятился к камину и вдруг раз — оперся спиной о малахитовый столик.
Мария Федоровна качала головой. Жуковский был смущен, а Бенкендорф хмурился.
— Я отвернулся к окну, делаю вид, что не замечаю. И мне в голову приходит отличная мысль. «Александр Сергеевич, — говорю, — а каково ваше мнение о воспитании в России?» Ущучил! А он: «Воспитание? Извольте». И читает мне получасовую лекцию…
Под общий смех государь отвлекся и в задумчивости принялся вращать мизинцем чайное блюдечко.
— О воспитании! — одернула его мать.
— Ах, да. Так вот. Думаю, Александр Христофорович, оставлять его без присмотра нельзя. Я хочу возложить на вас этот крест.
Бенкендорф поперхнулся клубничным вареньем.
— Ваше величество, я… вовсе не светоч добродетели. Моя молодость прошла… весьма бурно.
— Именно поэтому. Вы его поймете.
Николай несколько мгновений молчал, потом хлопнул себя по лбу.
— Забыл! Я хотел сообщить вам, что ваше прошение о генерале Закревском удовлетворено.
Мария Федоровна и Бенкендорф переглянулись. Оказывается, они по отдельности ходатайствовали за одного и того же человека. Героическое шевеление Финляндского корпуса, затеявшего зимой учения на льду залива, было оценено по достоинству.
— Я не раз напоминала покойному государю… — Начала вдовствующая императрица. — Но вы же знаете, Николя, если наш ангел кого-то не любил…
Сын остановил ее жестом.
— Сегодня на балу у французского посла поздравим Арсения Андреевича с новой должностью министра внутренних дел.
Санкт-Петербург. Петропавловская крепость.
Раевский лежал, заложив руки за голову и опустив веки. Смотреть в высокий сводчатый потолок камеры не хотелось. Вид небеленого камня с зеленью грибка надоел до одури. В тюрьме больше всего мучает холод. Стылая сырость, выедающая кости изнутри. Арестант не страдал ни от голода, ни от жестокого обращения охраны, ни от пребывания в переполненном каземате. Баранина с горохом на завтрак, щи на обед. Забыл, что на ужин. Однообразие пищи и одиночество — единственное, на что можно пожаловаться. Ну и вода с потолка. Ах да, крысы. Александр развел на столе свинарник, вот они и полезли из всех щелей.
Два раза в неделю комендант проходил по камерам, справлялся, не надо ли чего?
— Может быть, зонтик, — язвил полковник. — И крысоловку!
Последней предмет среди тюремного инвентаря не значился. С хвостатыми обитателями боролись иначе. Рассыпали по углам отравленное пшено. Длинные зерна, обмазанные чем-то свекольно-красным, украсили собой все четыре стороны света тесной ойкумены Александра. Одна из серых соседок налопалась их и выползла на середину камеры подыхать. Ее предсмертные корчи несколько развлекли арестанта. Но в целом зрелище было непотребное, и узник отвернулся к стене.
Что привело его сюда? И что могло вывести? Абсолютная пустота. Скука жизни. Та самая, которую он так стремился заполнить. Событиями. Риском. Высокой целью. Ему казалось, что честолюбивые планы новых робеспьеров вот-вот осуществятся и тогда… Тогда он займет достойное место. В конвенте, в революционной армии, среди законодателей и судей. Возможно, палачей… Разве Бонапарт не командовал расстрелами врагов народа?
Раевский привык представлять себя наперсником будущей победы. Живописать в воображении тот день и час, когда все, кто сегодня смотрит свысока, придут к нему вымаливать пощады. И Лиза придет. Обязательно. Что теперь? Рудники. Сибирь. Виселица?
Он слишком мелкая сошка, чтобы накидывать на него петлю. Ни в одном из русских тайных обществ не состоял. А про дела с карбонариями знали немногие. Однако лучше ли долбить кайлом камень и громыхать цепями? Разве для этого он родился?
Тяжелая тоска поднялась снизу, из темных подвалов души, и костистой лапой сжала сердце. Полковник вообразил себя небритым каторжником в вонючих от пота обносках и рваных сапогах. С руками, на которых не заживают язвы от кандалов. С лицом, разбитым в кровь хамами-караульными. Такого унижения пережить нельзя. Кто угодно, только не он!