Но сейчас Сергей Иванович пребывал в таком подавленном состоянии, что почти не реагировал на происходящее. Его движения были замедленными, казалось, он даже говорил через силу. Поэтому, когда 3-го пришли известия, что между Устимовкой и Ковалевкой движутся правительственные части, подполковник будто не расслышал. Еще можно было уклониться, уйти в сторону, обогнуть… Что толку? Солдаты все равно идут туда, куда хотят. Есть один способ остановить эту распоясавшуюся банду — вывести под картечь.
Чистое поле. Впереди маячит отряд с пушками. Глубокий снег мешает движению. Вражеская линия совсем близко, и сухопарый генерал машет белой перчаткой. Выстрел. Еще один. Ядро летит совсем низко над головами. Ударяет за спиной. Залп картечью кладет на месте несколько человек.
Только тут Сергей Иванович пришел в себя.
— Не стрелять! Ружья в козлы!
Некоторые повиновались. Другие недоуменно смотрели на командира, не зная, что он намерен делать. Муравьев достал белый платок, и тот, как голубь, затрепетал в воздухе.
— Я виноват перед вами! Успех невозможен. Я вас обманул.
Новый залп картечи ударил в первую линию, накрыв находившегося перед ней Сергея. Он рухнул, не видя, что Ипполит в отчаянии выхватил пистолет и, приставив себе к сердцу, спустил курок. В контуженной голове звучала, резонируя, только одна фраза: «Кто этот мальчик? Я мог бы поклясться, что он мой сын!»
4 января 1826 года. Белая Церковь.
Зимняя степь — ад на земле. Январь не тот месяц, когда юг демонстрирует свои преимущества. Где-нибудь под Москвой или Калугой и приветнее, и теплее. А здесь лишь ветер с татарской саблей, и дорога — не приведи бог! Для саней мало снега, полозья соскальзывают на заледенелые комья грязи. Для колес — ухабы после осенней распутицы, точно ребра дохлой лошади. Тряска вынимает душу.
Трое суток, против прошлогодних двух, Воронцов добирался до Белой Церкви. Все проклял. Рычал на увязавшегося с ним Казначеева. Бранил кучера. И молился, только бы не столкнуться с мятежными частями. Поначалу-то граф хорохорился:
— Я умею говорить с солдатами! Они меня послушают…
Но сам же в душе понимал: бунтовщики уже не первый день как преступили присягу. После грабежа и насилий, после того, как изрублен полковой командир, на милость им рассчитывать не приходится. Только в бега. А перед тем как следует покуражиться. Видел он в войну мародеров, и своих, и чужих. Казачки, бывало, чинили не меньше разорения, чем французы. Слышно, Мотовиловку-то не пощадили.
Наконец стали попадаться перелески, лощины, заросшие бересклетом. Потом во всю ширь и мощь развернулись сады, занесенные снегом. Леса, а не сады! Мятежники здесь, конечно, не прятались, но что если к бунту примкнули крестьяне? Самое им место хорониться за деревьями. Вот возок взлетит на холм, и оттуда откроются обугленные руины усадьбы… Но ветер не пах гарью. Дорога к имению не была истоптана и унавожена. По обочинам не валялась рухлядь. Впору бы перекреститься, но сердце щемило от предчувствий.
Хлестнув лошадей, кучер выправил на гребень косогора. Усадьба лежала внизу, как на ладони. Барский дом с гульбищем. Службы. Бани. Каретные сараи. Ни одной живой души. Ни звука. Хотя по виду — грабежей не было.
— А где дым-то? — Первым подал голос Казначеев. — Не топят.
— Ушли, что ль, куда? — Кучер надрывно вздохнул. — Лошадям бы роздых дать.
Воронцов без дальнейших слов хлопнул его ладонью по спине. Мол, поезжай. Там посмотрим. Подкатили к запертым воротам.
— Есть кто живой?!
Молчание.
— Живые есть?!
Отсюда было плохо видно, но, казалось, за темными окнами дома что-то двигалось.
— Открывайте!!! — не выдержав, закричал Михаил. — Именем государя я приказываю открыть. Или будете отвечать по закону.
Дверь на гульбище не без натуги поддалась. С притолоки упала шапка снега. Знать, давно залегли. Носа на улицу не казали. Воронцов прищурился. В последнее время глаза у него болели все чаще. А сейчас ослепительно белый наст отражал солнце. Кто-то стоял на крыльце. Грузная фигура, гренадерский рост. Александра Васильевна? Старуха Браницкая была в лисьем тулупе и опиралась на… ружье!
— Эй, вы, олухи царя небесного! — зычно гаркнула она. — Отворяйте, кому говорят! Хозяин приехал!
Белая Церковь не принадлежала Воронцову. Но то, что теща числит его наравне с сыновьями, тронуло Михаила.
Створки долго не раскрывались. Снегу-то! Снегу! Потом два холопа прыснули в стороны. А кучер хлестнул лошадей, направив возок во двор. К этому моменту остальное семейство высыпало на крыльцо. Лиза, две ее сестры, две невестки, шесть человек внучат. Все затаились под усталыми крыльями Александры Васильевны.
Графиня издала сдавленный вскрик и побежала к мужу. Она всегда так удивлялась ему, точно не чаяла встречи.
— Миша, зачем? Ведь опасно…
— Я вас увожу в Одессу. Собирайтесь скорее! Этот полк…
— Да уж побили смутьянов! — крикнула с крыльца Александра Васильевна. — Вчера. Канонада аж здесь слышна была. Слава богу, не добрались до нас. А в Мотовиловке что делалось!
— Так для чего же вы сидите взаперти? — опешил Воронцов, которому было обидно, что он опоздал.
— Мало ли. — Старуха спустилась с крыльца и тоже шла к нему. — Дай-ка я тебя обниму, голубчик. Даже в карты не гадала, знала, что примчишься. А как бы ты с ними степью встретился?
Они вошли в дом. Стылый и неприютный, за исключением одной комнаты, где ютилось семейство.
— Чай, половина от того полка по окрестностям разбежалась грабить, — пояснила хозяйка. — Дизинтиры. Что крестьяне против них? Вот мы и решили запереться и сидеть тише воды, ниже травы. Авось, пронесет.
— Скоро шайки выловят, — пообещал Михаил. — Но я вас все равно забираю. Нет гарантии, что завтра еще какой-нибудь дурак-полковник не взбунтует солдатню.
— Так тому и быть, — согласилась теща. — В Одессе-то у тебя, небось, спокойнее?
Воронцов не дал бы голову на отсечение, раз в самом Петербурге сделалась революция.
— Если что, я вас посажу на яхту и отправлю к отцу в Англию.
— По заледенелому морю! — рассмеялась Александра Васильевна. — Полно, зятек. Мы с тобой останемся. Даже если в Одессе начнется мятеж. — Она повелительно глянула на дочерей. — Поторапливайтесь.
Часа через три, не раньше, были готовы еще два возка и громадный рыдван старой графини, в котором пол отапливался при помощи металлических ящиков, куда клали горячие угли. В это чудо света, некогда подаренное Александре Васильевне самой Екатериной, посадили детей. Почти ничего с собой не взяли. Только еду, воду и сменное белье. Накидали внутрь шуб, обернулись пуховыми платками и — в путь.