Даже огородное пугало выглядит симпатичнее.
В тот же день мне позвонила Фей Уиттл. Душка-милашка Фей с ее вечным «мне так жаль, так жаль, что тебя чуть не разнесло на куски» и «как печально лишить тебя последних грошей теперь, когда ты без работы». Ну не то чтобы совсем уж дословно, но в этом роде. Звонок не из тех, что лечат от депрессии.
– Мне не удалось выручить ту сумму, на которую я надеялась!
Я почти слышала скрежет ее «Паркера» во время подписания бумаг в домике на пляже.
– Я вполне здорова, Фей. Спасибо, что позвонила. Спохватившись, она исторгла из груди вздох сочувствия, но продолжала гнуть свое:
– Адвокаты дорого обходятся, Ванда, ты сама знаешь. После всех выплат я, можно сказать, остаюсь на нуле.
– Значит, мне причитается половина этого нуля.
– Но, Ванда! – Фей нервно хохотнула. – Ты ведь это не всерьез, да? Какая половина? Вспомни, ведь на воздух взлетел мой бизнес, дело моей жизни!
– Вместе с моей задницей. А ты, между прочим, в это время прохлаждалась в ближайшем баре с молочным коктейлем в руке.
Эту маленькую деталь я выяснила совсем недавно и сгорала от желания бросить Фей в лицо. Ради такого можно поступиться и причитающимися деньгами.
– Я не прохлаждалась! – взвизгнула она. – Я разменивала деньги! У меня не было мелочи на звонок в газовую компанию!
Я бросила трубку, немного поразмыслила и отключила связь на распределительном щитке. В ушах, словно по заказу, тут же зазвучала проклятая мелодия, но я сделала телевизор погромче и пошла на кухню – смотреть в распахнутый холодильник, что обычно делала в семь часов вечера.
Неделя была кошмарная. Не в настроении готовить и даже сервировать, я ела преимущественно из банок и упаковок прямо на ходу, так что теперь холодильник мог похвастаться только остатками клюквенного морса и баночкой оливок с анчоусами, которые непонятно откуда там взялись (я решительно не помнила, чтобы их покупала). «Покажи мне свои запасы продуктов – и я скажу, кто ты». На данный момент обо мне просто нечего было сказать.
Время, проведенное перед опустошенным холодильником, странным образом всколыхнуло мою память. К примеру, я вспомнила Дебби Мэйн, соседку по общежитию с первого курса, которая умела найти положительный момент абсолютно во всем. Думаю, она бы сказала, что пустые полки – добрый знак. Так сказать, чистая доска, и в моей власти вывести на ней новые письмена, дать жизни новый толчок, отоварившись продуктами лучшего качества, известных марок и за более высокую цену – то есть переоценить ценности. Что-нибудь в этом роде.
Я представила, как с широченной улыбкой покупаю авокадо и карамболу… и возненавидела Дебби всеми фибрами души.
Вообще-то я и раньше ее ненавидела, но втайне, а в общении с ней была неизменно дружелюбной. Иначе было просто невозможно. Грубить таким людям – все равно что пинать папу римского. Однако необходимость долгое время терпеть присутствие Дебби, слушать ее и говорить с ней оставила след в моей ранимой душе. Что-то вроде неизлечимого солнечного ожога.
Помнится, когда Майк Бенедетто дал мне отставку и при этом еще хотел одолжить мою машину, чтобы взять Мэри Энн Шили на банкет своего институтского «братства», я впала в глубокую депрессию. Дебби неотлучно находилась при мне, гладила по голове, подсовывала печенье и долдонила о том, что депрессия имеет свои преимущества: это дно, с которого непременно начинается путь наверх, к свету и радости. Не будь депрессии, нам не с чем было бы сравнивать и жизнь казалась бы серой.
«Невозможно по-настоящему оценить солнечный свет, если не знаешь, что такое кромешная тьма», – вещала она, а я лежала, жевала печенье и тихо ее ненавидела, возможно, именно потому, что в ней просто нечего было ненавидеть. Внешне она была хорошенькая, в общении ровная, в поступках рассудительная. Изучала систему йогов. Дала обет не вступать в интимные отношения до брака и, по-моему, никогда даже не чувствовала искушения его нарушить. Иными словами, это была милая чудачка.
По самым последним сведениям, Дебби жила теперь в пасторальном предместье Сиракьюса, штат Нью-Йорк, глубоко полноценной жизнью: домохозяйки, супруги во всех отношениях приятного и преуспевающего человека; матери двух здоровых мальчишек. Слушая общих знакомых, я улыбалась и ахала, но в душе знала, что так не бывает. Наверняка где-нибудь в углу комода у нее припрятаны наркотики, а когда дети в школе, а муж на работе, она развлекается с садовником. Разумеется, это очень некрасиво с моей стороны, но так хоть можно жить дальше.
И вот теперь, сидя на полу перед телевизором и баюкая в объятиях бутылку виски, я думала о Дебби с каким-то новым чувством. В мою нетрезвую голову впервые пришло, что Дебби может быть счастлива в полном смысле этого слова, что ей удалось то, к чему впустую стремится столько людей, что она как-то сумела вычислить формулу удачи и успеха и теперь пребывала там, куда мне и таким, как я, не удалось достучаться. Что она на коне. И никогда не выпадет из седла, не может выпасть в принципе.
Значит, оно возможно, возвышенное и прекрасное чувство принадлежности к миру счастья и добра, и существуют некие пути в этот мир – в мир, о котором твердят Опра и ей подобные!
Но тут на выбранном канале началось ток-шоу о людях, жизнь которых зашла в тупик, и я опять вспомнила, что есть только один мир – мрачная дыра, доверху набитая всевозможным дерьмом.
В субботу рано утром в дверь начали ломиться.
Это и в самом деле была несусветная рань для выходного дня. Восемь часов утра.
– Ванда!
Дверь несколько заглушала голос, но он все равно был мне слышен, так как на этот раз я отрубилась на коврике в прихожей.
– Ванда!
Дзинннь. Дзинннь. Бум-бум-бум.
– Да ну вас всех к такой-то матери… – пробормотала я в коврик, однако стук продолжался и, между прочим, отдавался у меня в голове ударами кузнечного молота. Повисая на дверной ручке, я кое-как поднялась на ноги и приложилась к «глазку».
Уолтер. Самое время.
Я отперла дверь, предварительно накинув цепочку, и вставила физиономию в десятисантиметровую щель.
– Ну чего-о?!!.. – простонала я.
– Вы не поднимали трубку, – сказал Уолтер. Голос у него был встревоженный, вид… не могу сказать: глаза у меня наотрез отказывались открываться.
– Со мной все в порядке.
После короткой паузы послышалось резкое:
– Открой эту чертову дверь!
Одна из выгод политкорректности состоит в том, что можно добиваться поразительных результатов, время от времени переходя на грубость. Я грублю слишком часто, поэтому у меня этот фокус не срабатывает. В случае же с Уолтером он сработал магически: я тут же сняла цепочку, отворила дверь и отступила в сторону, давая дорогу. Он быстрее молнии влетел в квартиру, схватил меня за плечи и внимательно оглядел: