Читать интересную книгу Баланс столетия - Нина Молева

26 октября. Послание патриарха Тихона Совету Народных Комиссаров.

«…Не России нужен был заключенный вами позорный мир с внешним врагом, а вам, задумавшим окончательно разрушить внутренний мир. Никто не чувствует себя в безопасности, все живут под постоянным страхом обыска, грабежа, выселения, ареста, расстрела. Хватают сотнями беззащитных, гноят целыми месяцами в тюрьмах, казнят смертью, часто без всякого следствия и суда, даже без упрощенного, вами введенного суда…

Но вам мало, что вы обагрили руки русского народа его братской кровью: прикрываясь различными названиями — контрибуций, реквизиций и национализаций, вы толкнули его на самый открытый и беззастенчивый грабеж. По вашему наущению разграблены или отняты земли, усадьбы, заводы, фабрики, дома, скот, грабят деньги, вещи, мебель, одежду…

Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха…»

1919 год. 23 февраля. И. Э. Грабарь — профессору Дерптского университета В. Э. Грабарю. Москва.

«Вы еще концы с концами сводить можете, а вот нам конец приходит… Для того чтобы нам, 15-ти ртам, кое-как просуществовать, надо иметь сейчас минимально 25 тысяч. Ощущаешь дозу? Ведь всего нашего общего жалованья — 3500 не хватает на хлеб, — по полфунта на душу… И главное — никакого просвета впереди…»

* * *

После Октября все начало слишком стремительно меняться: понятия, условия жизни, моральные нормы. «Национализация», «конфискация», «изоляция», «бывшие»… Может быть, старику Гриневу еще повезло, что зимой 1919-го он умер от сыпного тифа: конец естественный и далеко не самый мучительный. Когда его выносили из дома, чтобы положить на фуру, в горячечном бреду он просил жену об одном: не разобщать собрание, перетерпеть, если будет возможно, если удастся. Музей… Наш музей… Для Марии Никитичны и Лидии это был завет. На всю жизнь: «Перед смертью о пустяках не просят…»

Ивана Егоровича из сыпного барака сбросили в общую могилу. Так полагалось. И первой конфисковали дачу. В Богородском, где летом собирались актеры Малого театра, режиссеры казенной сцены. Ничего из вещей взять не разрешили. В первых рядах «национализаторов» был дворник, проработавший у Гриневых много лет.

Следующий на очереди был московский дом-музей. На первых порах «охранная грамота» спасла его от конфискации. Но все личные вещи подлежали изъятию. А может, и не подлежали. Кто бы стал заикаться о правах, когда в любую минуту мог начать разговор «товарищ маузер».

Люди в кожанках брали не только столовое серебро, посуду, белье. Их внимание привлекали и книги — «об искусстве» (все они были в сафьяновых переплетах с золотым тиснением) и детские с картинками. Все без исключения. И игрушки. В двенадцать лет Лидия еще от них не отказалась.

То, что не уместилось на возу, было растоптано во дворе. Под сапогами хрустели фарфоровые головки французских кукол.

«Вы не представляете себе этого звука!» — Через десятки лет Лидия Ивановна вздрагивала и прикрывала глаза. «А одна пищала. Несколько раз пискнула. Тоненько так. Я потом собрала. Осколки. В тряпочку. Пестренькую. Осколки…»

«Говорят, испанка заразна. Такая тогда появилась болезнь. Мама заболела на следующий день. В больницу ее не взяли: домовладелица, чуждый элемент. Я сама ее выхаживала дома. С водой было плохо. Водопровод не работал. С улицы, от колонки два ведра донести могла бы. Только ребята… Толпой собирались. Набрать воду дадут. И сзади идут. До крыльца. А там выльют. Думаешь, а вдруг успеешь — еще две ступеньки, дверь рядом… И ничего. Опять идти. А они ждут. Взрослые кругом смотрят. Дочь домовладельцев — чего там! Смеются… С тех пор плакать разучилась. Ноги в воде. Башмаки худые. И мама. За дверью. Пить просит…»

На что жить? Архитектор Пиотрович устроил четырнадцатилетнюю Лиду делопроизводительницей. Поручился, что ей шестнадцать. Днями над бумажками корпела. Вечером — школа. По старой памяти — гимназия сестер Бот. Так и называлось — уроки для работающих.

О картинах на чердаке не думала. Они были словно залогом того, что все образуется, вернется, будет, как было. Пиотрович советовал о них забыть. Если кто догадается, что коллекция сохранилась, если припомнит, наверняка конфискуют. Под тем или иным предлогом. И сослать могут. Сколько кругом примеров.

«Молчала. И мама молчала. Совсем. После испанки много лет в себя прийти не могла. Самой соображать приходилось. Одна радость — литературные вечера. После работы сесть на 10-й трамвай и через весь город на Поварскую. Во Дворец искусств. Усадьбу Долгоруких все знали — ее Лев Толстой в „Войне и мире“ как дом Ростовых описал. Чтения в бывшем танцевальном зале проходили. Народу собиралось столько, что под конец не то что тепло, жарко в шубе становилось. Сидишь потом на работе и про себя строчки повторяешь. Даже улыбаться хочется…»

NB

1920 год. 6 февраля. Из рассказа члена Иркутского военно-революционного комитета.

«Вечером 6 февраля я был вызван в ревком, там уже находился предгубчека Чудновский. Ширямов, председатель Иркутского ревкома, вручил нам постановление о расстреле Колчака и Пепеляева. Мы вышли и договорились, что я подготовлю специальную команду из коммунистов… Во втором часу ночи я с командой прибыл в тюрьму. Мы вошли в камеру к Колчаку и застали его одетым — в шубе и в шапке. Было такое впечатление, что он чего-то ожидал. Чудновский зачитал ему постановление ревкома…»

Из воспоминаний А. Г. Бовшек (двоюродной бабушки Н. М. Молевой). Киев.

«…Огромные сугробы на тротуарах и мостовой. На улице мало прохожих, еще меньше проезжих… Изредка слышится тревожное цоканье копыт, проносится одинокий всадник или целый отряд конных. По тому, как выглядят всадники: в широких красных штанах, с оселедцами на головах и с пиками наперевес, в черных мохнатых шапках или серых шинелях и фуражках с пятиконечной звездой, — можно определить, чья власть в городе: петлюровцев, белых или красных. Сейчас в Киеве большевики…

Проходя мимо дверей Консерватории, я замечаю прибитое четырьмя гвоздиками небольшое печатное объявление:

„Экономическое общество учащихся Консерватории. Семинарий по общим вопросам музыки А. К. Буцкого.

С. Д. Кржижановский. Чтения и собеседования по вопросам искусства. 6 чтений первого цикла.

1. Четверг 1 марта Культура тайны в искусстве.

2. Понедельник 5 Искусство в ‘искусстве’.

3. Четверг 8 Сотворенный творец (И. Эригена).

4. Понедельник 12 Черновики. Анализ зачеркнутого.

5. Четверг 15 Стихи и стихия.

6. Понедельник 19 Проблема исполнения

Чтения будут проходить в зале Консерватории. Начало в 8 ½ вечера“.

О Кржижановском, его лекциях, выступлениях по вопросам музыки я слышала не раз. Все говорили: интересно… Но я спешила в наробраз. Сегодня там решался вопрос о польском театре: организацию его предлагала известная польская актриса С. Э. Высоцкая. Я уже кое-что знала о ней, видела ее в Москве, когда она приезжала к Константину Сергеевичу Станиславскому побеседовать с ним, познакомиться с основными положениями его системы и режиссерским методом. Она не раз приходила на занятия студии театра, особенно в те дни, когда их вели Константин Сергеевич или его талантливый ученик Евгений Багратионович Вахтангов».

12 марта. К. А. Коровин — журналисту Н. С. Ангарскому.

«Помните мою квартиру-мастерскую, где я работал, что на Мясницкой, д. 48, кв. 10. Я там жил и жил мой сын — художник Леша, и жена — Анна Яковлевна… Опять хотят взять квартиру совсем. Комендант дома сказал: несмотря на охранные грамоты Наркомпроса, все же с квартиры уезжайте к 1-му апреля.

Куда же я пойду? Куда я дену обиход моих работ? Куда же я дену бедных и престарелых помощников моей жизни?.. Неужели так нужна квартира в пятом этаже?.. Мне нужен мой угол. Не лишите меня его. Прошу вас. Заступитесь за меня…»

Март. А. Г. Бовшек — С. Д. Кржижановском. Киев.

«…Я не умею воевать с жизнью и бороться за счастье, но, видит Бог, я умею любить, и я люблю Вас… Что хотите, то и думайте. Если я этим огорчаю Вас, простите, если Вам радостно, то не бойтесь ни меня, ни жизни… Вверяюсь Вашей чуткости в остальном».

* * *

Софья Стефановна решила стать студенткой. Вместе с дочерью и неожиданно появившимся зятем. Она скрыла, что имеет законченное университетское образование — оно означало пребывание за границей, которое ставило любого человека под подозрение. Не разрешив и зятю признаться в том, что он имеет диплом инженера.

Как оказалось впоследствии, это решение спасло всю семью. Ведь теперь главной стала графа в анкете — о происхождении, точнее — о классовой принадлежности. Деление на чистых и нечистых, «бывших», в которое оказалось так легко втянуть «массы». Заполучить — и притом бесплатно! — понравившиеся у соседа вещи, избавиться от него самого, с кем-то свести счеты — все становилось возможным благодаря единственному колдовскому слову, которое достаточно было шепнуть кому надо и когда надо.