Читать интересную книгу Король Яяти - Вишну Кхандекар

— Эй ты, — насмешничал Яти, — никчемный, низкий трус и коварный негодяй! Вон с моего престола, не то я прокляну тебя!

Наутро я рассказал матери о сне и о словах Яти.

Она спросила, пристально глядя мне в глаза:

— Яяти, я надеюсь, ты говоришь правду?

— Клянусь отцом!

— Не надо! — резко оборвала мать. — Лучше бы ты нашел другую клятву! Твой отец был храбрым воином, но он не умел выполнять обещания, которые давал мне!

Мать впервые так заговорила об отце… Я всегда думал, что родители нежно любят друг друга, но, видимо, то было просто лицедейством. Мать изображала счастливую супругу, а отец… Тоже разыгрывал роль?

— Сын, — смущенно прошептала мать, — кому не было больно, тот не понимает чужой боли… Ты мужчина, ты никогда не сможешь понять женскую муку. Разве была я королевой? Я была всего лишь безропотной служанкой короля. Исполняла его желания, свои же таила в себе. Неужели мне суждено и дальше жить так?

Может быть, впервые в жизни мать произнесла слова горькой правды. Жалость к ней стиснула мое сердце:

— Я не хочу быть причиной твоей боли!

В порыве сострадания и нежности я простерся перед матерью и коснулся ее ног.

Мать тихо плакала.

С великой неохотой дала она согласие, чтоб я отправился на поиски Яти в восточную Арияварту. Мать не возражала и когда я заявил, что желаю уехать незаметно, в сопровождении немногих воинов.

Однако она взяла с меня клятву, что, если мне не удастся обнаружить Яти, я вернусь в Хастинапуру.

Мать сначала хотела было сама сопровождать меня, но я сумел убедить ее, что походная жизнь ей будет не по силам, а главному министру не справиться с делами без нее. Тогда мать настояла, чтобы со мною ехал Мандар — доверенный слуга главного министра, который должен был безотлучно находиться при моей особе. Мать даже уговаривала меня взять с собой прислужниц — чтобы я не терпел неудобства ни в чем.

— Ты не против того, чтобы с тобой поехала, скажем, Мукулика? — спрашивала мать.

— Почему не Калика? Где она?

— Боже мой, она давно уехала к замужней дочери! Кстати, когда ты вернешься, мы устроим смотрины — у меня на примете есть две невесты!

— Зачем же две? Мне что же, на двух жениться?

Мать смутилась, но твердо ответила:

— Вторая — для Яти. Если ты найдешь его.

Право, не знаю, кто был наивней: маленькая Тарака, пожелавшая взять меня в мужья, или мать, которая потихоньку начала присматривать невесту для Яти. Неужели в материнском сердце навеки сохраняется детская вера? В немом изумлении следил я за матерью, спрашивая себя: дано ли вообще человеку понять другого? Моя мать — а знаю ли я ее? Легче проникнуть взглядом небесные глуби, чем заглянуть в душу ближнего своего!

Обитель Ангираса была не по пути, но я все равно посетил святого человека. Ангирас с большой сердечностью принял меня.

Я не успел сказать и слова, как к его ногам бросился юный послушник. Послушник был до такой степени потрясен, что едва заметил меня.

— Асуры, — переводя дыхание, выпалил он, — асуры устроили праздник… Шумят, ликуют… Собрали останки Качи, сожгли, а пепел подмешали в вино для Шукры… Все знают, Шукре не устоять перед вином… Он выпил, и теперь асуры радуются оттого, что душа Качи больше не обретет себе плоти…

С тяжелым сердцем расставался я с Ангирасом, пускаясь в дальний путь.

Мне не терпелось добраться поскорей до восточной Арияварты, но Мандар был больше озабочен удобством моего путешествия, нежели его целью, поэтому продвигались мы медленно.

…Яти в пещере не оказалось. Я объехал все деревни окрест, расспрашивал их обитателей — и стариков, и молодых, но никто не знал, где он. Мне говорили, что в последнее время Яти смягчился: перестал прогонять прочь тех, кто приближался к его пещере, потом стал и сам захаживать в деревни. Крестьяне с большим почтением относились к Яти: ходили слухи, будто он может пройти по волнам и по горячим угольям. Однако при виде женщины Яти впадал в неистовую ярость, поэтому крестьянки прятались от него, а Яти пророчествовал: уверял, что наступит день, когда он обретет силу, способную всех женщин превратить в мужчин.

Но все это рассказывали неотесанные пахари и пастухи, и можно ли было им верить? Тот край был дик, редкие деревни отстояли далеко одна от другой, крестьяне радовались новым людям и с великой охотой передавали всякие небылицы и слухи… Кто знает, истинные ли события были поводом для деревенских россказней?

Одно лишь было ясно — Яти покинул свою пещеру.

Пора было выступать в обратный путь. Мы старались нигде не задерживаться, и привалы наши были краткими. На пятый день похода лошади выбились из сил, и я распорядился искать место для дневного отдыха.

Шатры разбили в лощине, у подножия пологого холма, где и журчание речушки, и лесная тень источали удивительный покой. Мягкие очертания холма, неспешность течения речки и ласковая зелень леса, больше похожего на запущенный сад, — я подумал, что этот уголок бог должен был сотворить в детстве, еще играя в мироздание. Хотя поблизости не видно было ни единого поселения, без-людность этих мест не вызывала настороженности. Птицы оживленно переговаривались между собой; речка тихонько бормотала бесхитростную песенку, вроде тех, что напевают девушки, идя по воду; лощина манила, как свежезастланное ложе, а холм возвышался над ней, будто жертвенный алтарь. Гармония, не оскверненная ни величием, ни приниженностью, — очарование для глаза и души.

Я знал, что мать с нетерпением ожидает моего возвращения в Хастинапуру, но не в силах был расстаться с этим прелестным уголком. Часами бродил я по окрестностям, наслаждаясь покоем, и мне хотелось жить здесь еще и еще… А как же Яти? — приходило мне в голову. Уйдя от людей и скитаясь по свету, он, наверное, не раз открывал для себя красоту уголков, подобных этому. Что же мешало Яти остаться в одном из них навеки, проводить свои дни, наполняясь чистотой и покоем? Что привлекательного он нашел в тяжелом восхождении к вершинам духа? Откуда в Яти отвращение к прекрасному, к женской прелести, толкнувшее его на поиск силы, которая избавит мир от женщин? Яти… Очутись он здесь, он мог бы пожелать превратить все в голую пустыню…

Прошло уже два дня, но и на третий день я не мог заставить себя оторваться от полюбившегося мне уголка. Когда я снова окажусь здесь? Скорей всего, никогда. Безразличная судьба заполняет страницы в книге жизни неразборчивой рукой, и никому не прочесть, суждено ли мне сюда вернуться. Жатва счастья длится, пока жнец счастлив… И потому я все медлил и медлил.

На пятый день ко мне приблизился Мандар с почтительным, но твердым объяснением, что наутро мы выступаем в путь.

Мне не понравилась настойчивость Мандара. Однако я и сам знал, что пора в обратный путь, поэтому с тяжелым сердцем пошел на прощанье побродить по лесу и лощине. Я вел себя будто влюбленный в ночь перед расставанием с любимой.

Вечерние тени все удлинялись, пока не накрыли верхушку холма, поглотив последние косые лучи солнца. Сумрак повис на древесных кронах, окутал травы и спокойную поверхность реки. Я удобно устроился в развилке огромного дерева и замер, чтобы не нарушать удивительный покой, с которым мне так скоро предстояло расстаться. Ветки на другом берегу качнулись, пропуская к реке лань. Лань остановилась, вскинула точеную головку, вдыхая лесные запахи, потом неспешно наклонила шею к воде. Вдруг — движением неожиданным и молниеносным — моя правая рука схватилась за лук, а левая приготовилась подать стрелу! Во мне пробудился охотник, но что-то мешало стрелку погубить лань, полную трепетной жизни. Стыд и отвращение к себе заставили меня опустить глаза, и под самым деревом я увидал — не лань, а девушку, стоявшую ко мне спиной! Почудилось? Откуда взяться девушке в этом безлюдье?

Она подняла голову к небесам, сложила ладони перед грудью и… бросилась в реку!

Я прыгнул вслед за ней быстрее, чем успел подумать, что делаю, и девушка ли это, или… Вытащив ее на берег, я едва поверил собственным глазам — то была Алака!

…Придя в сознание, Алака прошептала:

— Мама, когда приехал принц?

Алака явно не понимала, где она.

— Я больше не принц, Алака! Я король.

Глаза Алаки широко раскрылись.

— Ваше величество! Прошу простить меня…

Алака была теперь еще прекрасней, чем тогда, когда я познал с ней сладость поцелуя. Воспоминание о свежей упругости ее губ разгорячило мою кровь. Я хотел помочь Алаке убедиться в яви происходящего и уже было склонился к ее губам, но она отпрянула:

— Нет!

Ее голос был слаб, но резкость тона не оставляла сомнений.

Я распрямился.

Алака медленно сказала:

— Я принадлежу другому, принц.

Губы ее подрагивали.

Запинаясь, ища слова, прерывая свою речь долгими вздохами, Алака рассказала, как ей жилось в те годы, что я ее не видел. Я пытался было остановить ее, но тщетно — Алака не обращала внимания ни на меня, ни даже на свое мокрое сари и волосы!