По мнению Качанова, «легитимные практические схемы не дают агенту воспринимать и мыслить, понимать и выражать то, чего он не может воспринимать и мыслить, понимать и выражать. Они лишают агента способности рефлективно и по-настоящему критично относиться к государству». Можно ли утверждать, что легитимная практическая схема тождественна фрейму? Думается, что можно – по вышеизложенным соображениям. Если так, то ломкой фрейма, рефреймингом, завершается рефлексия, в процессе которой восприятие и мышление высвобождаются из-под цензуры присвоенных индивидами практических схем как способов действия17. Качанов не отрицает, что хотя эти схемы «выступают в роли горизонта, в котором действуют созерцание и рассудок» агентов, они относительно легитимны (в зависимости от социальной позиции агентов) и, видимо, лишь до тех пор, пока «узнаваемы и признаваемы» агентами [см.: Качанов]. Тогда уместно задаться вопросом: в чем могут быть выражены признаки ломки фрейма?
Рефлексия предполагает обнаружение зазора «между нашими явными целями и теми целями, которые неявно присутствуют в наших действиях и суждениях», и тогда мы «испытываем потребность изменить либо то, либо другое (а также, не исключено, и то и другое вместе)» [Лаудан, 1994, c. 223]. Вероятно, рефлексии до́лжно подвергать прежде всего именно правила, что труднее всего, если сильна приверженность к личному опыту. В акте рефлексии предпринимается попытка выстроить и декларируемые, и явные цели в одну линию, чтобы устранить непоследовательность в поведении.
Понимание людьми несоответствия их реальных действий тому, что им следует делать, можно интерпретировать как рассогласование (disharmony) между должным и сущим именно потому, что его легко игнорировать, если людям кажется, что оно их не касается [см.: Spinosa, Flores, Dreyfus,1995, p. 58–59]. Они смирились с подобным несоответствием (вариант двоемыслия), приняв его как само собой разумеющееся, как не противоречащее здравому смыслу (the common-sense understanding of what happens). Осмысление сущего может привести к инновациям – реконфигурации, артикуляции, заимствованию. Инновациям предшествует проверка обычных, кажущихся понятными (имплицитно) социальных навыков (the way we do things is the natural way of doing things) [cм.: ibid., p. 20] на их соответствие определенному порядку значимости ценностей. В процессе такой проверки интуитивное знание таких навыков, т.е. всеми усвоенных способов действия, может быть эксплицировано и определено как парадоксальное или непоследовательное (anomaly) [ibid.]. Проверка реальности на соответствие определенному порядку значимых ценностей происходит в процессе определения ситуаций, которое дано респондентами в отношении их прав и свобод. Порядок значимости этих прав и свобод может быть обоснован (оправдан) представлением о справедливости.
Однако следует подчеркнуть, что обнаруживаемые респондентами парадоксы зачастую чреваты понижением уровня доверия между акторами, которое обычно питается относительной уверенностью каждого в предсказуемости поведения другого. По справедливому мнению Л.Д. Гудкова, «предсказуемость институционального поведения в общем и целом гораздо выше, чем группового и, тем более, индивидуального, но только в том случае, если структуры формального и неформального взаимодействия не расходятся и не оказываются в конкурентных отношениях друг с другом» [Гудков, 2009]. В российской же институциональной среде эти структуры как раз расходятся и конкурируют. Устранить оба явления собственно и призваны стратегии гражданского действия. Ключевым элементом таких стратегий предположительно должна стать солидаризация гражданских действий.
Очевидно, солидарность не сводима к свойственной человеческой природе способности сочувствия, но и предполагает способность к рефлексии – осознанию стимулов и интересов другого [см.: Мусхелишвили, Сергеев, Шрейдер, 1996, c. 14]. Предсказуемость поведения других основана на общности разделяемых ценностей и норм. С кем и на каких основаниях респонденты готовы объединяться? Как они понимают, что такое солидарность вообще и в нашей стране в частности? Ответы на эти вопросы будут различаться в зависимости от степени рационализации стратегий, что предполагает возникновение или расширение доверия, основанного на учете интересов другого, выявленных из опыта взаимодействий с ним. Однако этот опыт должен быть абстрагирован, деперсонализирован – не предполагать исключительную опору на личное знание партнеров, поскольку источником генерализации доверия служит рационализация взаимодействий18.
***
Гипотеза о рассогласовании между средовой потребностью граждан и институциональной структурой, формально предназначенной для ее удовлетворения, находит подтверждение в ответах респондентов на два вопроса. Первый из них был задан с целью выяснить, насколько им важны те конституционные права и свободы, реализация которых предоставляет возможность удовлетворить их средовую потребность. Оценку важности этих прав и свобод предлагалось дать по пятибалльной шкале. Их оценка приближается к максимуму по трем позициям – право на жизнь, право на жилище, а также «свобода и личная неприкосновенность, неприкосновенность частной жизни».
Во втором вопросе респондентам предлагалось припомнить случаи, когда они лично сталкивались с нарушением упомянутых прав и свобод. Хотя чуть более половины ответивших на этот вопрос (53 %) не смогли припомнить случаев нарушения каких-либо конституционных прав и свобод, есть основания утверждать, что институциональная среда не гарантирует многим респондентам возможность удовлетворения их средовой потребности. В частности, почти четверти (24 %) такой возможности могли воспрепятствовать ущемления их «свободы и неприкосновенности личности, частной жизни». От 12 до 15 % ответивших на данный вопрос столкнулись со случаями, когда они не смогли либо «передвигаться, выбирать место пребывания и жительства», либо «защищать свои права и свободы способами, не запрещенными законом», а также им не был возмещен «государством вред, причиненный действиями органов власти».
Поскольку выбор стратегий гражданского действия (индивидуального или коллективного) определяется стилем мышления предпринявших его акторов, представляется целесообразным хотя бы вкратце представить кое-какие из выявленных по опросу характеристик когнитивной и коммуникативной компетенций респондентов. Об их когнитивной компетенции дает некоторое представление то, как они определяют ситуацию с наличествующими у них степенью свободы и широтой прав. Если судить по пропорции респондентов, ответивших на оба вопроса, то они склонны считать, что либо у них примерно столько свободы и прав, сколько было и прежде, либо их стало даже меньше. Но в таком случае можно предположить, что предпринимаемый респондентами выбор возможных и вероятных стратегий защиты их нереализованных или попранных конституционных прав и свобод, вероятнее всего, ограничен опытом, воплощенным в «легитимной практической схеме» или фрейме.
Верификация этой гипотезы начата с выяснения мнения респондентов по поводу справедливости. Их спрашивали, какие принципы они считают справедливыми и какой принцип чаще всего используется в современной России. Первый вопрос ориентирован на выявление их представлений о должном, т.е. правомерно или правильно организованном социальном порядке, а второй – о сущем порядке. Подавляющее большинство ответивших на первый вопрос высказались в пользу принципа «все должны иметь равные права» (79 %). Что касается второго вопроса, то здесь мнения респондентов разделились: 49 % считают, что в современной России чаще всего используется принцип «где сила, там и право», тогда как 32 % относят к таковому принцип «у кого больше возможностей, у того должно быть больше прав». Поскольку осуществимое или возможное, т.е. реальное проверяется на соответствие установленному акторами порядку значимости способов защиты их прав и свобод, то он выявлялся с помощью ответивших на вопросы о том, что сделали респонденты, когда местные власти принимали несправедливые в отношении них решения и тем самым нарушили их гражданские права и свободы, ориентированные на удовлетворение их средовой потребности.