Читать интересную книгу Записки о Бухарском ханстве - П. Демезон

Султан-хан не любил свое правительство. А самого его считали слишком либеральным по взглядам, и поэтому те, кто пытался заслужить благосклонность хана и его первого министра, часто даже избегали с ним встреч. Родной сын Султан-хана в настоящее время находится на службе у коканского хана и пребывает у него в милости. Именно из одного из его писем к отцу я узнал, что афганский принц Шахзаде Фаррух выехал в конце зимы 1833 г. из Оренбурга в Кокан, в мае 1834 г. находился еще в Кокане, где был очень хорошо принят ханом, обходившимся с ним с большим почтением. Здесь до него дошло известие о смерти самого младшего из трех его сыновей. Но несмотря на это, таков уж характер принца, он не переменил своих намерений и, оставив в Кокане свою семью под покровительством хана, отправился в паломничество в Мекку. Другими словами — посмотреть мир. Именно с этой целью он, наверное, и приезжал в Россию.

Султан-хан, так же как и я, не хотел, чтобы кушбеги знал о наших встречах. И это было для меня гарантией его искренности.

На прогулки по городу или к Султан-хану я всегда отправлялся пешком. Тем самым я избегал присмотра своего слуги, который должен был бы сопровождать меня, если бы я поехал верхом. В первый раз, когда я приехал верхом к Султан-хану, он приказал одному из своих слуг отвести мою лошадь на конюшню во втором дворе, опасаясь, как бы кто-нибудь ее не узнал или не поинтересовался, кому она принадлежит. «Извините, — сказал он мне по-персидски, когда в следующий раз я сказал ему, что пришел пешком, — вы еще молоды, но я вижу, что вас уже не надо учить благоразумию. Джахан диде, похта — вы знаете мир, вы вполне мудры». Этот комплимент вполне в персидском духе. Султан-хан, хотя и был шейх-уль-исламом, но у себя дома курил, как почти все знатные узбеки, не особо опасаясь гнева хана, строго запретившего любое курение, ибо это воспрещено кораном. Тот, кто нарушит этот запрет, должен быть наказан палками и провезен по городу на осле, сидящим лицом к хвосту. Это наказание было уже применено к некоторым бухарцам. Бухарцы опасаются и курят только тайком. Но знатные узбеки более смелы и знают, что сыщики не осмелятся войти к ним в дом. Так как я был иностранцем и гостем, я курил у себя, не стесняясь и не ограничивая себя. Кушбеги, хорошо осведомленный обо всем, что я делаю у себя дома, однажды спросил у меня, часто ли я курю. «Каждый день, — отвечал я, — и, если угодно господу, я курю столько же, сколько халиф» (султан Константинополя считается у всех суннитов первым имамом и наместником пророка).

Кушбеги уже три раза объявлял мне об очередном отправлении каравана и говорил, что если я буду готов, то могу сразу же отправиться. И каждый раз я отвечал, что ожидаю лишь его ответа на письмо и разрешения.

Доктор Мартин Хонигбергер, приехавший в Бухару из Кабула на несколько недель позже меня, равным образом был для кушбеги предметом подозрений и опасений. Он считал его английским агентом и шпионом. Кушбеги полагал, что доктор намерен вернуться в Индию, хотя тот объявил, что хочет дальше ехать в Россию и что он уедет вместе со мною. Часто с усмешкой кушбеги повторял доктору, чтобы тот был готов, ибо караван в Кабул вот-вот отправится. У доктора некоторое время были также планы поехать посмотреть Самарканд и его окрестности. И об этом знал кушбеги. Но в дальнейшем доктор отказался от своих планов из-за опасностей, какие могли возникнуть во время этого путешествия. Он решил отправить туда своего слугу, афганца Сеида Махди и просил у кушбеги пропуск для него. Это было 31 марта. Такая просьба, разумеется, пробудила в кушбеги новые подозрения, и он решил проверить нас с доктором одновременно. Назавтра рано утром он вызвал к себе доктора и сказал ему, что якобы я уезжаю через три дня с караваном в 40 повозок и в сопровождении 100 всадников. Кушбеги спрашивал, хочет ли доктор воспользоваться этой возможностью и ехать в Россию. Доктор выразил сомнения насчет безопасности каравана, отправляющегося со столь небольшим сопровождением. «Если вы предпочтете еще остаться здесь, — сказал кушбеги, — то тогда вы сможете отправиться через полтора месяца с большим караваном. А за это время вы могли бы совершить путешествие в Самарканд». Доктор, введенный в заблуждение предложением кушбеги, признался ему, что предпочитает подождать отправления более многочисленного каравана и посетить пока Самарканд. «Сделайте одолжение, — сказал тогда кушбеги, — пойдите к эльчи-беку (так начал величать меня кушбеги с тех пор, как стал оказывать мне особенное внимание) и от моего имени спросите у него, хочет ли он уехать через два дня». Доктор немедленно пришел ко мне и рассказал обо всем, что узнал, и о своем решении посетить Самарканд. Я тотчас же отправился к кушбеги. Я поблагодарил его за данную мне надежду на скорый отъезд. «Я получил от эмира-хазрета, — сказал он, — распоряжения насчет вашего отъезда. Надеюсь, что вы сможете тронуться в путь в самое ближайшее время вместе с небольшим караваном. Мы передадим вам письмо для его превосходительства военного губернатора Оренбурга, куда вы, даст бог (иншалла) прибудете целым и невредимым». «Иншалла», — ответил я. «Феринг не поедет с вами, — прибавил кушбеги, — он предпочитает дожидаться отправления другого каравана и просил у меня разрешения поехать в Самарканд, я его ему дал. Эти феринги любопытны! Всё они хотят увидеть. А у нас путешественники пользуются полной свободой…» Но несмотря на все его уверения и обещания, мы выехали из Бухары лишь через два месяца, и ни доктор, ни его слуга так и не смогли посетить Самарканд. «Я сейчас хорошо понял, — сказал мне доктор через некоторое время после беседы с кушбеги, — что кушбеги хотел ввести меня в заблуждение и проверить. Теперь он вновь относится ко мне как к англичанину и чужестранцу, и когда недавно я. вновь сказал ему, что хочу ехать в Россию, он ответил с ехидством: «Да, от Самарканда до Бадахшана всего несколько дней пути, а оттуда очень просто добраться до Кашмира и в Индию». Далее доктор сказал:

«Отныне я не буду больше и заговаривать о путешествии в Самарканд. Я обязательно уеду вместе с вами, ибо если останусь дольше вас, то их подозрения на мой счет, без сомнения, усилятся еще более, и я не буду в безопасности, в особенности если они узнают, что у меня есть деньги, которые скрываю до сих пор». Я не мог не заметить еще такого удивительного совпадения — кушбеги соврал нам именно 1 апреля…

Наконец, после более трех месяцев тягостного чувства стесненности при встречах с кушбеги я с удивлением увидел его более приветливым и доверчивым по отношению ко мне. Он стал принимать меня вечерами — в то время, когда я мог застать его одного. Это обстоятельство настраивало против меня купцов, старавшихся отдалить меня от кушбеги и прежде всего помешать нам встречаться наедине. Оставив тот холодный и нередко резкий тон, какой бывал у него раньше, кушбеги просил меня приходить к нему почаще. Я имел честь сообщать в моем первом отчете слова кушбеги, касающиеся упадка торговли между Россией и Бухарой, опасностей, какие поджидают их караваны на пути в Россию, возможности строительства двух крепостей на Сырдарье. Он говорил мне также довольно часто, что бухарский хан надеется принять у себя посольство его величества государя императора. Согласно данному мне приказу я нашел возможность поговорить с кушбеги о находящихся в Бухаре Русских пленных и о том, что хан, освободив некоторых из них, сможет проявить тем самым дружелюбие к нашему правительству. «Мирза, — ответил мне кушбеги, — я сам очень желал бы сделать это. Но это невозможно, и вы сами знаете почему. Ведь это противно нашим обычаям, и до сих пор у нас не случалось. Мы не берем пленников сами, но покупаем невольников за деньги». Тогда я напомнил ему, что по корану отпустить на свободу невольника — значит совершить поступок, достойный похвалы в глазах всевышнего. И прибавил, что он сам хорошо знает, без того, чтобы его слуга напомнил ему, что для него нет ничего невозможного. После короткого раздумья он сказал голосом добрым и спокойным, но тоном, не оставляющим мне почти никакой-надежды: «Ладно, Мирза. Я попытаюсь сделать это и если будет угодно богу, сделаю. Я поговорю с эмиром-хазретом». Мне пришлось ждать нового благоприятного случая, когда кушбеги будет в добром расположении духа, чтобы опять коснуться столь деликатного вопроса. За несколько дней до моего отъезда из Бухары он сказал мне, в конце концов, что осуществить это все-таки невозможно, по крайней мере сейчас. Но у него есть тем не менее надежда, что хан будет более сговорчив, когда примет посольство его величества государя императора. «Мы можем, — добавил он улыбаясь, — смотреть сквозь пальцы на то, что отсюда будут тайно отпускать каждый год четыре-пять русских невольников. Но делать это открыто — другое дело. Скажите об этом от моего имени его превосходительству господину военному губернатору Оренбурга». За две недели перед этим разговором с кушбеги мне посчастливилось способствовать бегству из Бухары двух русских невольников, купленных у хивинцев. Некоторое время спустя после моего возвращения в Оренбург, однажды утром они пришли ко мне и со слезами на глазах благодарили за то, что они вновь свободны и возвратились на родину. И это было для меня хорошим вознаграждением за все те тяготы, что я перенес за время моего путешествия. С нашим караваном я отправил в Россию и двух других невольников. Они присоединились к нам в двух днях пути от Бухары.