а потом он (это было замечательно) привязал меня за веревку к шинели и волок по земле. Это было такое облегчение. А потом он еще выволок на речку Иква – на ней был лед, а на льду вода. Представляешь, меня волокли по льду – это же был дом отдыха, а еще вода заливалась сюда, а выливалась оттуда, поэтому мне была сделана дезинфекция, очень необходимая в этот момент, после двух суток. Там было еще одно препятствие – взорванный мост и только быки, а на быках лежали лестницы, по которым ползла пехота. Внизу вода бурлила. Этот человек взял меня за руку, положил себе на плечо… я прекрасно понимал, что если он оскользнется и упадет, то он еще, может быть, как-то выживет, и то не наверняка, а я уж точно готов. Но я ничего сказать не мог, потому что он по-прежнему ругался. Я ему говорил, чтобы он меня бросил, а он, конечно, кричал, что не бросит. И он пошел по этим лесенкам и пришел на другую сторону. Там он положил меня в доме, вернее, в подвале. Он мне даже не сказал своего имени, я не знал, кто он. И уже из госпиталя я послал письмо, которое называлось «Моему неизвестному другу». Его нашли и даже наградили орденом. А потом его убили. У него была очень «необычная» фамилия – Иванов. Он был командиром эскадрона.
А. Р. Я помню, когда-то ты рассказывал про то, как к смертельно раненому солдату в медсанбате пришла женщина…
С. Р. Это было в Харькове, куда меня привезли, в палате, в которой лежали тяжелораненые. Среди них был парень – очень красивый, блондин, его ранило в живот. Фронтовики обычно знали, что это дело безнадежное. Он лежал и стонал, ему не давали пить. Когда человек ранен, он всегда хочет пить. Он все время просил: пить, пить, пить. Ему не давали. Не дают пить до тех пор, пока есть какая-то надежда. Вечером пришел врач и сказал: «Дайте ему пить». И мы все поняли – нас было там четверо, – что этой ночью он умрет. Ночью вошла сестра. Мне она казалась тогда пожилой, ей было, наверное, лет 30. Она подошла к его кровати, стала гладить ему руку, потом сказала: «А ты сладкое-то знал?» Она нашла замечательное слово, на мой взгляд. Парень сказал: «Нет». Она оглянулась, мы все перестали стонать, лежали не шелохнувшись, потому что понимали, что сейчас произойдет. Она разделась и легла к нему в кровать. Если объяснять это все медицински, то у раненых очень высокая потенция бывает. Она сделала все, что могла, и ушла. Ночью он умер. Меня увозили утром, она стояла у двери в полушубке, было холодно. На мне было тонкое одеяло, я на носилках, естественно, лежал. Она сняла полушубок и бросила его на меня. Я этот полушубок хранил всю жизнь, пока его не съела моль, потому что для меня – можно по-разному судить об этом, и найдутся, наверное, люди, которые, в общем, не понимают, что произошло, – эта женщина Мадонна. Она не могла себе представить, что этот человек уйдет из жизни, не узнав, что такое женщина.
Потом меня привезли в Москву. Я был уверен, что если до Москвы довезут, то живой останусь. И в Москве я уже в августе 44-го поступал во ВГИК.
А. Р. Таким образом, 9 мая ты встречал, уже будучи студентом ВГИКа.
С. Р. Признаюсь, 9 мая я плакал. Почему? Потому что мне казалось, что именно тех людей, которые больше всего заслужили присутствия на этом празднике, нет. И поэтому на нас, оставшихся в живых, ложился тяжелейший груз ответственности за их жизни, которые они не прожили. Дальше началось полное сумасшествие. Мы носились по Москве. Около гостиницы «Москва» мы остановили машину министра, высадили его из машины, и министр вылез, сказал: «Валяйте, ребята». Нас напихалось человек 12, наверное, в эту машину, катались на ней, потом были на Красной площади, естественно, потом оказались в одном доме, где вповалку спали. Это был вот такой день.
Я присутствовал в августе 1945 года на параде Победы в Берлине. Это был парад союзных армий в честь окончания войны, всей войны уже – с Японией и с Германией. Парад принимал Жуков, командовал парадом Эйзенхауэр, английскими войсками – Монтгомери, французскими – Де Тассиньи. Это был самый красивый парад в моей жизни и самый радостный. Это было на Зигес-Аллее от Бранденбургских ворот до колонны. Колонна была поставлена немцами в честь победы над Францией. Там французам разрешили поднять государственный флаг Франции. На этой Зигес-Аллее скульптурные портреты (это рядом с Рейхстагом и с Бранденбургскими воротами) немецких полководцев. Они очень интересно выглядели: там шли тяжелые бои, и они были все побитые. В этом было что-то символическое: носы отбиты, уши, и они стояли – такие мраморные фигуры – побитые. Народу было дикое количество. Все с фотоаппаратами. Все войска шли в парадной форме под музыку своей страны. И у всех в дулах автоматов, пистолетов, оружия были букеты цветов. Можете себе представить, какое это было зрелище.
Но самое главное, не могу про это не рассказать, – это Жуков. Он был в мундире фельдмаршала темно-зеленого цвета, в шикарных бриджах и в лакированных ботфортах со шпорами. Он был не очень высоким, одетым в кожаные перчатки, в руке стек, на голове – огромная фуражка (которая теперь у всех, по-моему, а тогда была только у Жукова).
Дальше началось что-то невероятное. Трижды Герой (он тогда был еще только трижды Героем), маршальская звезда с бриллиантами, 2 ордена Победы с бриллиантами и рубинами и ордена, ордена, ордена, ордена… орден Бани на ленте, и уже на полах висели какие-то иностранные ордена, то есть места не было. Это, по-моему, весило пуда 2, не меньше. Все командующие тех армий были только с ленточками. Он прошел на трибуну, встал, начался парад. И дальше произошел эпизод, который я никогда не забуду.
Когда все войска прошли с цветами и все кончилось, от Бранденбургских ворот колоннами по 5–6 машин пошли тяжелые танки «Иосиф Сталин» с закрытыми люками, никаких цветов, они шли, как какая-то страшная сила. Впечатление было такое: ребята, вы с нами не балуйтесь, если нам скажут – мы сейчас вот прямо отсюда пойдем, пойдем, и неизвестно, дойдем ли до Африки, но уж до Испании точно, вы не волнуйтесь, есть чем дойти. Такая была демонстрация силы, продуманная демонстрация. Ну, все, конечно, внимательно за этим смотрели.
Командовал