отчаяние, а не упоение. Я вот видел сам… У нас была Тувинская часть в корпусе. Я видел пулеметчика-тувинца (естественно, религия другая), который сидел на корточках (он маленький был) за пулеметом. Прямо на него шел танк. Он продолжал сидеть за пулеметом и стрелять безнадежно в этот танк. И танк просто проехал по нему. Ничего не осталось. Что это такое? Я видел другое: как человек держал оторванную руку в другой ладони и шел в атаку.
А. Р. А на фронте ты слышал часто «За родину, за Сталина»?
С. Р. Нет. В общем-то, этот крик бывал в момент атаки, атаки отчаянной, когда гораздо больше было матерных слов, потому что они тоже как-то помогали. Самыми замечательными были, конечно, 100 г, которые нужны были. И нечего этого стесняться. К сожалению, некоторые привыкли к этому. Потому что пили-то не 100 г. Если, предположим, часть получала на 300 человек водку, а потом в ней оставалось 100 человек, водку-то выпивали всю, не возвращали обратно, естественно.
Самое прекрасное – это было покурить, потому что это согревало, это давало какое-то ощущение общности: «Оставь, оставь». Разыгрывали еще друг друга. Был такой табак «Вергун», от которого кони дохнут. Тебе открывают кисет, говорят: «Закури». Ух, какой ты добрый. Ты наворачиваешь вот такую дулю – много. Все смотрят. Потом ты зажигаешь это, делаешь глубокую затяжку и «А-а-а», потом начинаешь умирать, потому что это невероятной силы вещь.
А. Р. Как солдаты питались на фронте?
С. Р. Иногда шутили: воевали по потребности, питались по способностям. В особенности в кавалерийской части, потому что очень часто то опаздывали, то отставали. Иногда все было безумно густо, иногда было абсолютно пусто. Я прекрасно помню, как я трое суток грыз один сухарь на фронте.
Но, с другой стороны, бывали дни, когда можно было налопаться так, что это превосходило все нормы и вызывало неудобство при верховой езде. Вот я помню, например, как приезжает инспектор кавалерии, генерал-майор проверять нашу часть. А меня хорошо многие знали, и повар нашего командира корпуса сказал: «Слушай, ты вот иногда рассказываешь интересно. Может, ты пообедаешь с генералом». Я с роду с генералом не обедал. Это зима была. Я думаю, надо пойти, наверное. Но, надо сказать, до этого мой друг говорит: «Стась, мы двух кур поймали. У нас вот такая кастрюля есть. Мы их сейчас сварим, приходи». Я пришел. 2 курицы, бульон, литр самогона был, правда, как помощь. Сожрали мы этих кур. После этого меня пригласили в офицерскую столовую, барана туда привезли, мне навалили котелок с бараниной, я его съел. А потом был генеральский обед, жареные грибы, утка с яблоками и т. д. А потом была команда: «По коням, аллюр 3 креста». Меня сажало 3 человека на лошадь, поскольку на мне были тулуп, ватник, ватные штаны. Первый раз меня посадили, я упал, потом меня посадили с другой стороны, и мы поехали, поскакали. Дальше постепенно я свесился с седла, и можно было выяснить, что мне пришлось съесть, только в обратном порядке.
После этого случая довольно быстро меня ранило. Это произошло под городом Дубно. Ужасное место – там идет дамба до самого города, а по краям болота. Был февраль. Болота уже таяли, они не держали. Идти можно было только по дамбе. А Дубно – это старинная крепость, с которой вся эта дамба простреливалась. К этому времени очень мало осталось людей. Мобилизовали всех: и писарей, и т. д.; все должны были сесть на коней. А это была, как я потом узнал, демонстративная военная акция для того, чтобы отвлечь. Был февраль 1944 года. Одна наша дивизия попала за Дубно в окружение: это невероятная вещь для того времени войны, тем не менее это случилось, и этот полк был обречен. Он должен был поднять шухер, чтобы создалось впечатление, будто отсюда наступают, и тогда там можно было вывести ту часть. И вот перед Дубно начался бой. Опять спешились. Опять кругом дикий грохот… Страшное это дело, я не люблю про все это рассказывать. И вот тут-то и случилось. Я только услышал крик: «Танк!» Кругом грохот стоит. Я выскочил из окопчика, меня что-то за ногу схватило. В это трудно поверить, но танк по мне проехал.
Я понял, что человек – это самое выносливое животное из всех. Ведь как потом выяснилось – когда подсчитывали весь мой путь и то, как я все-таки остался в живых, – меня довезли до госпиталя только через трое суток. Я не был перевязан, был в той же одежде, естественно, пропитанной кровью, у меня было раздавлено легкое и нога, оторвана рука, и я еще ухитрился кроме этого получить осколок в голову. Дышало только одно легкое, по дороге еще бричка перевернулась. Никому не желаю с четырьмя сломанными ребрами упасть, но я упал в лужу, а когда тебя ранят, то очень хочется пить, поэтому я налакался из лужи воды – это было замечательно. Дышать я почти не мог. Самое страшное было потом. Меня в результате переложили на сани, в которых было лучше. И мы попали в болото. Кони, которые везли сани, и другие кони провалились по пузо. Дальше они не тонули – они на пузе задержались, но выйти не могли. Кто мог – там было несколько саней с ранеными, – попытался как-то на берег выбрести. Я, естественно, не мог: вообще не мог ни встать, ни пошевелиться. Я пролежал в этом болоте 28 часов, кроме того еще в холодной воде. Но я никого не осуждаю, потому что остаться живым там было очень трудно, а тут еще о ком-то надо заботиться, да еще в общем о человеке безнадежном. Слава богу, у меня ребята отняли пистолет, потому что очень может быть, что я бы застрелился.
Я, естественно, кричал. Кто-то проходил мимо. Он сказал: «А я тебя вытащу». Он был немножко под этим делом. Страшно ругаясь матерными словами, он достал вожжи, какую-то близлежащую лошадь бил, и она выскочила из болота на берег. Потом он сказал: «Ползи». Какое ползи, я пошевелиться-то не могу. Но потом я кое-как перевалился через сани, они низкие были, и он мне бросил веревку, я держался крепко за нее, и он меня вытащил, хотя я одной рукой только мог схватиться. Я намотал веревку, и он меня вытащил на берег. Потом он имел глупость посадить меня на лошадь, с которой я тут же упал, потому что сидеть в седле не мог… но раз уж рассказываю, надо рассказывать…