Меня просто силой отправили на фронт. Я был счастлив.
Таким образом, я оказался в 6-м Гвардейском Кавалерийском корпусе. По-разному можно относиться к разным вещам на моей груди, но вот есть один значок – самый дорогой, дороже орденов. Его выдавали только на фронте, только в гвардейской части в то время. Правда, когда я первый раз сел на лошадь, наш командир корпуса меня увидел и сказал: «Что это там за баба забивает гвозди? Уберите ее». Но меня быстро научили этому делу, я оказался способным.
Вся моя военная судьба складывается не из такого подневольного служения: слушаюсь и т. д. Дисциплина на фронте была совсем другая – товарищеская, уважительная. Когда командир поднимает роту в атаку, то ему полагается идти впереди, и комиссару тоже, комиссару, может, даже раньше. И любой боец, который его не уважает и считает трусом и негодяем (а такие тоже иногда встречались), может его убить в 3 секунды – как бы случайно, он просто будет стрелять в ту сторону, а куда уж попадет, неизвестно. Поэтому на фронте сразу выяснялось: трус, смелый, храбрый до безумия. Но, зная мой характер, ты понимаешь, что я попал в такую среду, где трусом быть невозможно вообще.
Я очень «неразговорчивый» человек, это заметно, меня очень любили слушать – что-то рассказывать, травить… у меня появились новые друзья, замечательно смелые люди. Они знали, что я когда-нибудь, может быть, буду работать в искусстве, и мне, рядовому, иногда даже разрешали сидеть в оперативном отделе штаба корпуса или в разведке, когда идет допрос немецких пленных, то есть они мне как бы помогали… но это все равно не спасло меня от того, что произошло. Потому что я все время, конечно, стремился на передовую. Все время стремился туда, где по-настоящему идет война.
Война кавалерии на этой войне очень отличалась от войны нормальной. Корпус уходил в тыл, через прорыв во фронте, и работал практически, как партизаны, нарушая коммуникации, окружая тыловые какие-то части, всячески мешая. Хотя это была абсолютно регулярная армия, подчинявшаяся всем законам армии. Таким образом, мы встретились с ковпаковцами уже на Украине. Я никогда не забуду, как в первый раз увидел один из ковпаковских отрядов… Это была как будто гражданская война… матросы в пулеметных лентах, у них под седлами коврики шикарные, такая хорошая – я не хочу их обижать, это хорошие люди – банда. Я потом дружил с Петром Вершигорой, Героем Советского Союза, написавшим книгу «Люди с чистой совестью».
Как-то они мимо нас провели колонну власовцев, человек 15. Мы попросили, чтобы эти пленные помогли нам навести переправу через небольшую речку, холодно было самим лазить, пускай устроят. Они сказали: «Не, не, мы вам их не дадим». Отвели от нас недалеко. Я пошел посмотреть. Они их всех расстреляли. Причем это было очень страшно. У одного из них, я заметил, расстегнулся мундир, под ним была тельняшка, а на тельняшке была медаль за отвагу и за боевые заслуги.
Был еще случай. Однажды ночью мы скакали с моим другом Ваней Чередниченко (как это ни странно, у меня, рядового, друг был – заместитель начальника разведки корпуса, замечательный человек потрясающего мужества, храбрости; за всю войну он не снял красного башлыка и папахи, у которой красный верх; его видно было отовсюду, и застрелить можно было в 5 минут, но он ходил в разведку в этом), и прямо под ноги лошадям бросились 2 человека. Лошади в сторону. Мы еле удержались в седлах. Ваня сгоряча одного из них огрел нагайкой. Это были власовцы, двое молодых ребят в немецкой форме, которые стали говорить, что они хотят к нам, что они убежали, просили, чтоб их использовали. Ваня оказался достаточно умным для того, чтобы не стрелять их. Он сказал: «Идите в Ровно (это было под Ровно) и принесите обратно план всех огневых точек». Ребята ушли и принесли план всех огневых точек. И потом, очевидно, воевали.
Другой случай был трагический. Одна из власовских частей целиком перешла на нашу сторону. Им был дан приказ: «Искупите кровью». Их сразу отправили впрямую в атаку. Я сам видел это. Они шли в рост, потому что понимали – либо жизнь, либо смерть. И сбоку вышла наша часть, которая не была предупреждена об этом. И они приняли власовцев за врагов и всех их положили.
Ваня Чередниченко дошел до Праги. Не могу даже рассказывать… Его убили 16 мая 1945 года. 9 мая кончилась война. У него была любовь, взаимная, любовь женщины очень красивой, санинструктора, которая участвовала в моем спасении. Потрясающая женщина. Война кончилась. Цветут вишни, цветут яблони. Они ехали по парку, просто гуляли. Из кустов раздался выстрел. Она даже не услышала этот выстрел. Но он упал с седла. Его убило наповал. Он похоронен в Праге на Ольшанском кладбище.
Я ему когда-то сказал: «Ваня, почему ты такой храбрый? Ты лезешь всюду, куда тебе не надо». Он мне очень просто все объяснил: «Станислав, я кадровый военный. Это огромная война. На этой войне не могут меня не убить. Так чего же мне бояться?» Женя Агранович, поэт, написал во время войны такие стихи, которые, я считаю, поразительно выражают смысл жизни этого поколения:
К неоткрытому полюсу мы не протопчем тропинки,
Не проложим тоннелей по океанскому дну,
Не подарим потомкам Шекспира, Родена и Глинки,
Не излечим проказу, не вылетим на Луну.
Может быть, Ньютон наш был всех физиков мира зубастей,
Но над ним ведь не яблоки, вражии мины висят.
Может быть, наш Рембрандт лежит на столе в медсанбате,
Ампутацию правой без стона перенося.
Может, Костя Ракитин из всех музыкантов планеты
был бы самым могучим, осколок его бы не тронь.
А Кульчицкий и Коган – были такие поэты! —
Одиссею бы создали, если б не беглый огонь.
Нас война от всего отделила горящим заслоном,
И в кольце этих лет такая горит молодежь!
Но не думай, мой сверстник, не так уж не повезло нам:
в эти узкие даты не втиснешь нас и не запрешь.
Человечество будет гордиться моим поколеньем,
потому что мы сделали то, что мы были должны.
Перед памятью нашей будут вставать на колени
Исцелитель проказы и покоритель Луны.
Андрей Ростоцкий. Есть упоение в бою?
Станислав Ростоцкий. Могло возникнуть и такое чувство. Но в этих боях могло возникнуть скорее все-таки