Читать интересную книгу Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы - Ален Безансон

Компонент непредсказуемости, содержавшийся в нацизме, позволяет предположить, что Гитлер мог, например, пойти на компромисс и заключить мир, сохранив за собой обширную и надежную территорию. В таком случае после смерти фюрера гитлеровский строй пережил бы износ примерно по тем же направлениям, что и ленинский. Лешек Колаковский написал на эту тему фельетон — пародию на статью из «Нью-Йорк таймс» начала 80-х, в стиле, каким эта газета в то время писала о брежневском Советском Союзе. Воображаемый автор статьи приветствует смягчение политических нравов и повсеместное наличие зримых успехов национал-социализма с человеческим лицом. Конечно, пишет он, ужасы прошлого достойны сожаления, в частности жестокая судьба евреев, Но это уже принадлежит глубокому прошлому и не должно помешать нам видеть блестящие достижения, которые следует отнести на счет строя, движущегося к нормализации…

Значение внешних факторов при износе и крахе тоталитарных режимов может быть разным. В случае нацистской Германии оно было решающим: Германия была сокрушена армиями союзников. Зато «капиталистический» мир очень редко представляет опасность для коммунистического строя. Нацизм повысил легитимность коммунизма в глазах Запада. В эпоху «холодной войны» политика roll back [возвращения к прежнему т. е. к довоенным отношениям] очень быстро уступила место политике containment [сдерживания]. Этот поворот не помешал широчайшей коммунистической экспансии в Азии, Африке и даже в Америке. В конечном счете, единственной точкой земли, где коммунизм был свергнут так же, как был свергнут нацизм, т. е. массированной высадкой вооруженных сил — происходившей, правда, под хор протестов нескольких некоммунистических держав, — стал крохотный остров Гренада.

Глава четвертая

БОГОСЛОВИЕ

В нашем исследовании пришло время оставить исторический анализ и дать слово человеческому опыту. Чрезмерность беззакония потрясла сердце человека и пошатнула его разум: люди ощутили, что исторических прецедентов этому нет и перед ними новый, неведомый зверь. Вопль большинства великих свидетелей XX века обращен к небесам. Одни считали, что небеса пусты, другие — что к небесам можно взывать, умолять, полагаться на них. Честно говоря, когда читаешь Орвелла, Платонова, Ахматову, Мандельштама, Леви, угадываешь, что оба ответа на метафизический вызов подспудно сосуществовали или попеременно чередовались в одних и тех же душах.

Зло

Плотин определял зло как «лишение блага» Схоласты уточнили: надлежащего блага. Например, слепота — зло, потому что человеку надлежит обладать зрением. Если он, обладая острым зрением, не видит невидимое, ему не на что жаловаться: зрение дается не для того, чтобы видеть за пределами ограниченного поля. Идея состоит в том, что зло определяется через отрицание. Это чистое небытие: дыра в бытии. Мне кажется, это определение не дает достаточного представления об ужасе, который охватил людей перед тем, что принесли им коммунизм и нацизм.

Причиной этою ужаса было не столько само зло, сколько порождающая его воля к злу. Человеку свойственно стремиться к счастью, и его воля обычно обращена на то, что он считает себе благом. Нетрудно понять это: уже древнейшие философы объяснили, что по ограниченности воображения человек легко заблуждается в отношении своего блага и совершает дурные поступки, не понимая, во что они ему обойдутся. Разумеется, вор обогащается, прелюбодей наслаждается, убийца дает выход своему гневу, лжец выпутывается из неприятной ситуации, но за все это приходится платить. Мы сталкиваемся с иной категорией поступков, за которыми не следует никакое вообразимое для простого человека удовольствие, поступков, которые выглядят нечеловечески «бескорыстными» Тех, кто их совершает, как будто влечет чистое желание «преступить» Эти люди наводят страх, потому что их не понять, потому что они выглядят вышедшими за пределы обычной человечности. Нам легко понять вора, прелюбодея, убийцу, потому что в нашей душе мы находим точки совпадения с ними: нет необходимости далеко углубляться в себя, чтобы обнаружить, что мы в той или иной степени жадны, распутны, агрессивны. Но перед второй категорией поступков мы растеряны, как растерялись бы перед чудом — перед чудом наизнанку, негативным исключением из известных законов природы. Человек желает себе блага, но здесь никакое благо не представимо. Вот почему тех, кто пережил коммунизм или нацизм либо хотя бы изучал их достаточно внимательно, постоянно преследует вопрос: почему? Почему надо отвлекаться от ведения войны, тратить деньги, перегружать пути сообщения, мобилизовать людей — и все ради того, чтобы разыскать прячущуюся на чердаке еврейскую девочку и отправить ее на смерть? Почему, когда нет никакой организованной оппозиции, когда все послушно повинуются, надо проводить миллионы арестов, мобилизовать репрессивный и судейский аппарат и принуждать арестованных признаваться в невообразимых, откровенно нелепых преступлениях, а после того, как они признались, собирать народ, чтобы заставить его разыгрывать комедию возмущения и соучаствовать в смертных приговорах? Почему накануне запланированной войны надо расстреливать половину высшего комсостава?

Но особенно непонятным выглядит тот факт, что эти бессмысленные массовые преступления совершали заурядные люди, даже исключительно заурядные, как по уму, так и по нравственности. В огромной толпе исполнителей можно было встретить извращенцев, садистов, которым причиняемые ими страдания доставляли удовольствие. Но это были исключения. Конечно, люди, извращенные от природы, процветали, их использовали для особых заданий, но лишь до определенных пределов, а затем их отставляли в сторону, а иногда ради поддержания дисциплины и наказывали. Жертвы в своем желании понять уже не могли прибегать к объяснению злодейством и подлостью, на которые способен человек и которые часто носит в себе. Приходилось обращаться выше, к «системе» Но рациональность системы, даже бредовая, опровергалась этими саморазрушительными действиями, шедшими против интересов общего замысла.

Вот почему личные преступные свойства некоторых вождей, в первую очередь Сталина, возвращая им долю человечности, засчитывались в их пользу и вызывали некоторую благодарность: эта личная преступность становилась объяснением и восстанавливала целостность мира. Ибо из истории мы знаем многочисленные примеры преступных тиранов, а значит, прецеденты были, и нет ничего нового под небесами: так смягчался страх перед неизвестным. Однако наиболее проницательные понимали, что этот якобы тиран — вовсе не тиран, так как он действует не ради своею личного блага. Он сам во власти иной тирании, стоящей выше ею. Приходилось сделать вывод, что преступление связано с безумием. Но это было не обычное безумие, какое видывали у сумасшедших тиранов, потому что безумие сохраняет долю случайности и щадит зоны ума, где могут найти место отдых и игра. Так румынам случалось испытывать облегчение благодаря буффонадам четы Чаушеску. Но в худшие минуты идеологическое безумие сбивалось в плотный комок, без малейшей лазейки, через которую от него можно было бы ускользнуть, и все шло к худшему.

Бес и личность

И вот мыслящие люди, даже не слишком религиозные, совершенно непреднамеренно склонялись к тому, чтобы поглядеть выше внятного человеческого порядка вещей и увидеть высшую силу иною рода. Не только груз несправедливости и близость зла, по и невозможность соотнести их с чем бы то ни было известным заставляла этих людей вопрошать небеса. Они приходили к этому, потому что оба строя исповедовали активную ненависть ко всякой религии, которая чтит божественный порядок, отличающийся от порядка, установленного людьми. Нацизм ненавидел Бога Авраама; коммунизм — какое бы то ни было божество, но Этою Бога — в особенности. Религиозное устройство завоевываемых стран повсюду подвергалось немедленным потрясениям. Бывало, что его полностью уничтожали (Албания провозгласила себя первым в мире атеистическим государством), чаще же — порабощали и извращали. Христиане и иудеи, мусульмане, буддисты, конфуцианцы и даосисты — все подвергались гонениям как таковые, и гонения были не временными, а постоянными. В них не было никакой политической пользы, скорее масса неудобств, гем не менее они продолжались до последнего дня.

Вот так многие мученики этих режимов усмотрели в них действие сверхъестественною порядка, мира «духов», способною осуществлять власть напрямую. Власть, которая действует не посредством злой воли людей, а движет ими без их ведома, так что они не знают или лишь подозревают, чту делают. Власть, которая усыпит здравый смысл и совесть, как но волшебству превратит человека в легко управляемую марионетку. В этом интуитивном представлении верховный тиран — не Ленин, не Гитлер, не Мао Цзэдун, а лично князь мира сего.