- Кейнин! - воскликнул Гриша.
- Не знаю, как его звали. Он дал команду к бою. И по этой команде лесные братья прыгнули из окон со второго этажа, каждый на своего жандарма. Ну, вот тогда и перебили плечо у Дзиконского. Два жандарма, что стояли у дверей, хотели стрелять - не успели. Револьверы у них отобрали, вместе с кобурами. Одни шнуры остались.
- А потом?
- А потом братья опять ушли в лес.
- Есть один человек, - вполголоса начал Гриша, - я тоже не скажу тебе сейчас, как его зовут. Он спасся от смерти у лесных братьев. Его жандармы повесить хотели...
В дверях бесшумно появилась мать Вячеслава. Мальчики замолчали.
Ядвига Осиповна, крепко сцепив худые свои руки, проговорила еле слышно:
- Дети, не надо об этом... - Потом прошептала, словно вздохнула: - О боже, боже! - И снова ушла.
Гриша молчал, подавленный.
Потом поднялся решительно:
- Прощай, я пойду!
Вячеслав схватил его за плечи и жарко прошептал у самой щеки:
- Я тебе все объясню потом. При маме нельзя про это... Ты не сердишься?
Он печально глядел, как Гриша одевался. Потом схватил свое пальто, накинул на плечи:
- П-провожу тебя.
На дворе совсем уже стемнело. Звезд на небе не было. Ветер рванул хилую дверь дощатого сарая, и она раскачивалась, скрипя и повизгивая, на петлях.
Видно, начиналось ненастье.
Вячеслав повел Гришу по двору, но не к выходу на улицу, а куда-то в сторону, в темень. И за смутно черневшей поленницей дров, дрожа и задыхаясь, начал рассказывать про своего отца.
Землемер Довгелло был убит черносотенцами, может быть теми самыми, что в прошлом году выкололи глаза студенту. Они громили дома беззащитных людей, грабили, а отец Вячеслава бросился на них с палкой - другого оружия у него не было. Тогда жирный лабазник не спеша ударил его в висок железным ломом. Тут подоспели рабочие - целая дружина, - но убийцы бежали. Ни одного из них потом не нашли...
Вячеслав рассказывал шепотом, хотя кругом никого не было на этом унылом дворе. Ветер улегся. Начал накрапывать редкий дождь; из темноты, от поленницы дров, потянуло горьким запахом осины.
Гришу стало трясти - не от холода.
Он жадно, будто всем сердцем своим, слушал нового друга - теперь-то он знал, что Вячеслав - его друг, которого он не распознал сначала... А может, больше друга: может быть, будут они связаны братством на всю жизнь, как Кейнин со Сметковым!
- С мамой не надо об этом... - Голос у Довгелло сорвался.
- Не плачь, - попросил тихонько Гриша.
- Я не плачу... Отца убили не здесь - в уезде. Мы потом уж узнали, через неделю. Мама сперва все молилась... все молилась в костеле, потом перестала... В училище обо всем этом никто не знает, я только тебе...
Когда Гриша распрощался наконец с Вячеславом и остался один, ему снова вспомнился вечер того дня, когда он впервые приехал с отцом в город. Перед глазами возник свинцово-кровавый блеск на реке, тяжкий мрак кругом, слезы бородатого коваля: Савку, его сына, искалечил Альфред Тизенгаузен безнаказанно... Кто мог наказать барона?
...Снова открывался перед Григорием Шумовым зловещий мир, темный, жестокий.
Но он уже знал: есть на земле смелые люди - они бьются с этим черным миром, не щадят своей жизни!
12
После прогулки на дамбе Сергей Лехович, видно, всерьез обиделся на Гришу. Дома он разговаривал теперь только с Зыбиным, по часу толкуя о верховых лошадях в имении своих родных. Что ж, пусть хвалится, коли есть чем. Но при этом Лехович почему-то глядел не на Зыбина, а на Гришу - в упор. Значит, сердится.
Скрытая эта вражда продолжалась долго - до самого ноября.
В ноябре ударили заморозки, выпал снежок. Он только-только прикрыл землю, а в унылую комнату белковских квартирантов уже проникла непривычная белизна. Стало светло, и даже розовые цветочки на рваных обоях будто исчезли, стены казались выбеленными - с таким праздничным ликованием вошел сюда первый зимний день.
По случаю воскресенья Зыбин еще валялся в постели, маленький Жмиль занимался любимым своим делом, жуя что-то, сидел у окна и сосредоточенно разглядывал прохожих, а Лехович примерял перед обломком зеркала новую фуражку. Он сшил ее на заказ, после того как старая была попорчена на пожаре. Сшитая на заказ фуражка, конечно, была признаком богатства: с нарочито маленьким гербом, отдаленно похожим на офицерскую кокарду, с маленькими полями, пухлыми, как пшеничный пирог. Самая модная в те времена. Не все, конечно, могли этой моде следовать. Большинство реалистов носили фуражки обыкновенные - с большими острыми полями, с неуклюжим разлатым гербом; лавровые ветки в нем торчали, как растопыренная пятерня. Эти заурядные головные уборы горами лежали на прилавках магазинов, даже картонок для них не полагалось. Такая фуражка была и у Гриши Шумова. Но он не завидовал Леховичу, нет. Он даже отвернулся от третьеклассника, не хотел глядеть, как любовно тот выправляет красивый локон из-под лакового козырька: высший тон у старшеклассников, которым Лехович подражал.
В это время под окном раздался бойкий стук копыт, заливисто по-деревенски - заржала лошадь. Маленький Жмиль испуганно отскочил в сторону.
- Что это ты, мальчик, лошадок боишься? - спросил насмешливо Лехович.
Жмиль молча глядел перед собой остановившимися глазами.
В дверь громко постучали. Лехович снял новую фуражку, кинул ее на стол и крикнул протяжно:
- Ан-тре!
В комнату вошел багровый толстяк с большими, закрученными кверху усами, в шершавой верблюжьей куртке, обшитой по швам кожаным кантом, и в охотничьих сапогах с голенищами до самого живота.
Маленький Жмиль торопливо подбежал к нему и поцеловал его красную руку.
Толстяк вопросительно посмотрел на лежавшего в постели Зыбина и пророкотал учтиво:
- Прошу прощения: слишком ранний визит... Я имею удовольствие видеть пана Леховича?
Зыбин молча затряс головой.
- Это я - Лехович, - отозвался Сергей.
Усач щелкнул каблуками:
- Юзеф Жмиль, рушонский помещик. Я о вас наслышан, пан Лехович. Но я не думал, что вы столь молоды.
Он огляделся по сторонам, пыхтя и вытирая лицо платком.
Лехович подставил ему дырявый стул. Гость уселся - и стул заскрипел жалобно.
- Да, я не полагал, что вы столь юны. Но все равно. У меня до вас дело.
Он грозно поглядел на Жмиля-младшего, и тот виновато потупился.
- Видите мухолова? Займитесь с ним, прошу как благородного человека. По всем предметам. Обратите благосклонное внимание: не вылезает из двоек.
Он передохнул после долгой речи. Потом снова начал:
- Я, пан Лехович, имел честь когда-то учиться в том же учебном заведении, в котором вы... эк-хм... преуспеваете с таким блеском. Но я, правду скажу, я не преуспел. Дроби! Дроби, будь они прокляты! По совести: зачем они Жмилям? С меня довольно той дроби, что я забиваю на охоте в дуло своего ружья. Хы-хы-хы! Ты что?! - заорал он вдруг сыну, на лице которого появилось подобие несмелой улыбки. - Стань ровно! Голову выше! Мухолов... Если ты приедешь домой второгодником, другого довольствия, кроме березовой каши, тебе не будет, слышишь?
Лехович стоял вольно, прислонившись спиной к косяку двери; красивый локон спускался у него на левую бровь. Он даже посмеивался слегка, глядя поочередно на обоих Жмилей.
Но тут Жмиль-отец повернулся к нему всем своим грузным туловищем и принялся рассматривать его бесцеремонно; это не вязалось с недавней галантностью помещика.
- Пан - дворянин? - спросил он неожиданно.
Лехович вдруг страшно покраснел. И выговорил с трудом:
- Это разве откосится к делу, которое вы имеете "до меня"?
- Я дворянина узнаю сразу. Дворянин имеет гонор, честь. Как благородному человеку признаюсь: я бы и не нанимал моему лодырю репетитора. Я бы и в гимназию его не отдавал. Э, Жмили от гимназий мало добра видали. Но - жена! Супруга моя - поимейте в виду - окончила институт для благородных девиц. "Ах, боже! - кричит мне. - Оставить сына без достойного дворянину образования!" - "Хорошо, - говорю. - Оставьте, мадам, вашу визготню. Дадим мухолову образование". - Помещик с размаху ударил своими ручищами по голенищам сапог: - Эт-ть! Так не лезет же в него это образование. Ну, не лезет! А там пойдут дроби, будь они прокляты? Я уж его в частную гимназию... в реальное и не думал отдавать, знаю, какими там пряниками кормят, - там с шестого класса анализ бесконечно малых проходят. - Толстяк поднял палец и с ужасом выпучил глаза: - Бесконечно!
Лехович опять усмехнулся. Жмиль-отец угрожающе налился сизой кровью:
- По рублю! Предлагаю по рублю за урок. Попробуете?
Сергей поправил на лбу локон и ответил не сразу:
- Ну, разве что попробовать. Попробовать можно.
Рушонский помещик вскочил и, сжав обеими ладонями руку Леховича, начал трясти ее так, как будто обрадован был необычайно:
- Главное, лодырь мой будет у вас все время на глазах! Потому и кладу по рублю за урок! - Он устремил на сына бычий взгляд: - Слушайся этого молодого человека, пана Леховича, как меня самого! Как отца родного, понял?