«Когда-то тут, – повествует другой старик, Семен Герасименко, о своем Херсонском уезде около Берислава, – по плавням да по скалам, было столько волков, лисиц, зайцев да диких свиней, что за ними и не пройдешь. Дикие кабаны были пудов в десять, а то и больше весом; едва шесть человек на сани положат. Тут было такое множество зверей, что из города присылали верховых, человек сорок или пятьдесят, чтобы разгонять их. Так где тебе? За ними гоняются по степи, а они – в плавни бежать. Ездили с ружьями да с саблями на плавнях и все жгли камыши; так уже тогда немного напугали их, а то просто страшно и выйти. Рыба так та, сердечная, даже задыхалась от множества, а раков штанами ловили. А что до птицы, то и говорить нечего. Как пойдешь на охоту, то домой несешь ее как будто на коромысле. Стрепета, отари, лебеди так пешком по степи и ходят. Травы высокие-превысокие росли, по самую грудь, а то и выше; а роса по траве точно вода: если хочешь идти по степи, то прежде всего скинь штаны да подбери сорочку, а то как намокнут, то и не дотянешь. Как идешь по траве в постолах, то вода только чвырк-чвырк! Лес рос густой да высокий: груш, калины, дикого винограду – не пролезешь. Ночью страшно было и ходить. А урожаи были такие, о которых теперь и не слышно. Да и дешевизна в то время какая была: пуд проса – десять копеек, пуд пшеницы – сорок копеек, да и то еще дорого».
«Тут тех зверей, тут тех птиц, – рассказывает третий старик, Евдоким Косяк из Александровского уезда Екатеринославской губернии, – так видимо-невидимо было: так пешком по степи и ходят. Приехали мы со своею панею в эти места, где теперь Наковальня – она отошла ей по наследству, – приехали мы да и смотрим, а тут ни хатки, ни куреньца, одна степь да ковыль. Что тут делать? «А что делать? Руби камыш, копай дерн да делай курень». Давай я рубить камыш, давай копать дерн. Нарубил, поставил, обсыпал землей; вот хижина и готова. Ну что ж теперь есть? А есть уж – что хочешь, то и ешь: есть и птица, есть и зверь степной. «Да что мне, говорит паня, та птица да зверь степной? Ты поезжай да поймай дикого поросенка!» Ну что ж, поросенка так поросенка! Сажусь на коня, беру в руки длинный кнут и еду к речке, где была берлога диких свиней. Вот приеду и жду, пока свиньи пойдут пастись в степь, а поросята останутся одни; высмотрю и сейчас же туда; схвачу поросенка да и уходить; да уж бегу, да уж бегу, сколько есть духу, а оно кричит, как бешеное. И что ж вы думаете? Как почуют гаспидовы свиньи, так и лезут, так и лезут под ноги коню; да так бегут до самого куреня, и если бы не длинный кнут, то и разорвали бы. Вот как оно было в старину! Совсем не так, как теперь! Теперь хоть бы и насчет урожая. Разве в старину он такой бывал? Куды вам! У нашей пани было семь человек семейства, а она больше тридцати сажен никогда не сеяла. Вот это бывало – заволочет прямо против куреня, посеет пшеницу и ждет. Так она как уродит, то и стебля не видно: один колос почти, да такой толстый, точно веретено. Это такие хлеба были, а травы – так и говорить нечего. За травою и земли не видно: лежит поверх земли, точно шуба или рядно. Тогда, видишь, мало кто косил ее, так она поднимется вверх да снова и впадет, да так и лежит, точно рядно; а росла такая, что человека верхом на лошади не видно»[104].
Таким образом, большие богатства достались запорожским казакам. Прекрасные пастбища для скота, бесконечные нетри для птиц, необозримые степи для зверей, глубокие лиманы и многочисленные озера для рыб делали Запорожский край привлекательным, а самое житье в нем – привольным и заманчивым:
Вдоволь всего было там:И зверя прыскучего, и птицы летучей,И рыбы плавучей:Вдоволь было тамИ травушки-муравушки,Добрым коням на потравушку.
Плодородие земли запорожских казаков, конечно, много зависело прежде всего от самой почвы ее: в северной части земля запорожских вольностей состояла из сочного чернозема от 4 вершков до 11/2 аршина, в низменностях – от 2 до 8 аршин глубины, ежегодно удобрявшегося густой и высокой травой, быстро созревавшей и тут же, на месте падавшей[105]: в южной и особенно в восточной части земля запорожских казаков состояла из незначительного слоя чернозема с подпочвой песчаной, глинисто-солонцеватой, кроме пологих мест близ речных долин и балок, где почва считалась достаточно доброкачественной. «Записки Одесского общества истории и древностей» вновь повествуют: «Земля в этом округе – южной окраине запорожских вольностей, – исключая близ рек песчаных кос, кучугуров и каменных берегов, вообще черна и сверху на два фута и глубже влажна, а ниже двух футов глиниста, желтовата, и вся способна к плодородию; только на высоких горах от жаров трава скоро высыхает, отчего там и хлебопашеством заниматься нельзя, остаются годными для земледелия одни балки, пологие места и низменности близ балок при реках; чтобы получить траву на тех горах, надо ее каждую осень выжигать особенно старательно»[106]. Земля в восточной окраине запорожских вольностей, паланке Кальмиусской, состоит из черноземного слоя от 12 вершков до 2 аршин, а у самого Азовского побережья – до 4 аршин глубины; впрочем, эта окраина запорожских вольностей, особенно южная часть ее, от крепости Св. Димитрия и до крепости Петровской[107], по справедливости считалась сравнительно менее плодородной, чем другие: почва здесь только в некоторых местах черноземна, в общем же камениста и наполнена различными минералами. Это – желто-серая щелочная глина, известняк, каменный уголь, железная руда, порфир, графит, коалин, окаменелые пальмы и папоротники, что в своем роде хотя и составляло богатство, но этим богатством запорожцы не умели, да и не могли пользоваться, считая его, напротив того, вредным для себя, мешавшим произрастанию трав[108].
Из зверей в запорожских степях водились волки, лисицы, зайцы, дикие кошки, олени, лани[109], сурки, «необыкновенной величины» дикие кабаны, медведи, лоси; сайги, барсуки, горностаи[110], хорьки, речные бобры и куницы, до сих пор еще попадающиеся в самарских лесах[111]; первобытные туры, водившиеся в Литве и Польше до XVI века[112], от которых и теперь еще находят близ самарских лесов разной величины рога; наконец, выдры, сугаки и дикие кони. Выдра, по-татарски каборга, по-запорожски видниха – зверь речной, во множестве водившийся преимущественно в водах Великого Луга; с виду они похожи на кошку, но гораздо толще и длиннее; ноги у них короткие, при конце широкие и, как у гусей, с перепонками; хвост чрезвычайно длинен и пушист; шерсть у молодых серая, у старых – черноватая, всегда пушистая, лоснящаяся и как бы бросающая от себя искры[113]. Сугаки, то есть особой породы дикие козы, водились в самарских лесах, у днепровских порогов и в Великом Лугу; это животное высокое, тощее, быстроногое и тонконогое, с двумя белыми лоснящимися рогами, с шерстью мягкой, нежной и, подобно атласу, гладкой во время линяния и несколько грубоватой, каштанового цвета в обыкновенное время; оно не имеет носовой кости и взамен того имеет длинную переднюю губу, которая мешает ему есть и заставляет его щипать траву, постоянно пятясь назад; мясо его на вкус не уступает козлятине[114].
Дикие кони, или так называемые тарпаны, также были обыкновенным животным в степях запорожских казаков. «Они, – говорит очевидец Боплан, – ходили табунами от 50 до 60 голов и нередко заставляли нас браться за оружие: издали мы принимали их за татарскую конницу. Впрочем, дикие лошади не способны ни к какой работе, и хотя жеребята могут сделаться ручными, но также ни к чему не годны, разве только для пищи; мясо их чрезвычайно вкусно и даже нежнее телятины; впрочем, на мой вкус не так приятно. Дикую лошадь усмирить невозможно. Впрочем, дикие кони разбиты на ноги; копыта их разрастаются, делаются толстыми – ибо их никто не обрезывает – и не дозволяют лошади быстро скакать»[115]. В XVIII веке множество диких лошадей водилось в местности по левой стороне реки Ингула[116]. Видевший их в это время, хотя гораздо выше новороссийских степей, русский академик Самуил Гмелин описывает их так: «Самые большие дикие лошади величиной едва могут равняться с самыми малыми домашними лошадьми. Голова у них, в рассуждении прочих частей тела, чрезвычайно толста, уши весьма остры и бывают такой же величины, как у домашних лошадей, или долги почти как у осла и опущены вниз, глаза у них огненные; грива весьма коротка и курчава; хвост у иных густ, у иных редок, однако всегда короче, нежели у домашних лошадей. Цветом похожи на мышей, и сей признак примечен на всех находящихся в сих местах диких лошадях, хотя, впрочем, писатели упоминают только о белых и пепелистых. Однако цвет на брюхе у многих сходствует с пепелистым, а ноги, начиная от колена до копыта, черны. Шерсть на них весьма долга и столь густа, что при осязании более походит на мех, нежели на лошадиную шерсть. Они бегают с несказанною скоростью, по крайней мере вдвое против домашней доброй лошади. При малейшем шуме приходят в страх и убегают. Каждое стадо имеет предводителя, жеребца, который идет вперед, а другие ему следуют. Дикий жеребец весьма падок до домашних кобыл, и если он может успеть в своих намерениях, то, конечно, не упустит случая и уведет их с собою, причем иногда загрызет противника, то есть домашнего жеребца. Ловящиеся всегда тенетами, дикие лошади с великим трудом бегают и по большей части спустя год по потере свободы умирают»[117].