После первой схватки гладиатор убедился, что ошибся, рассчитывая на слабость своего противника. Вторая схватка не дошла еще до половины, а он уже должен был до последней степени напрягать те средства, какая давала ему его ловкость, и, однако, не в силах был добиться малейшего перевеса над противником. В конце третьей он далеко отбросил от себя цест, разразился проклятиями против жары и предложил, прежде чем разойтись, выпить новый бурдюк за успех ремесла и в честь предстоящего в непродолжительном времени выступления гладиаторов в амфитеатре.
— Пойдем со мной, — сказал Гирпин, несколько изменяя тот покровительственный тон, какой он усвоил сначала. — Ты большой мастер! Гиппий сумел бы в одну неделю научить тебя великолепно разделываться даже с самыми лучшими борцами Рима. Я беру на себя твое пропитание, обучение и специальное образование. Тебе легко сделаться вольноотпущенником, когда ты добьешься хоть какого-нибудь успеха. Подумай-ка! А когда надумаешь, приходи в школу фехтования, что вон в той стороне, и спроси Гирпина. На лезвии булата, может быть, и есть пятно ржавчины, а не то, пожалуй, и два, но, несмотря на это, оно славная и привольная штука. Ну, дружище, будь здоров. Я надеюсь вскоре услыхать о тебе весточку.
Гладиатор удалился, стараясь казаться еще более независимым, чем обыкновенно, что можно было приписать грубому сабинскому вину, выпитому сверх меры. Бретонец спокойно отошел и направился к дому своего господина, довольный свежим ветерком, ласкавшим его лицо и погружавшим его в размышления, вызванные советом приятеля.
Небо было окрашено багряным цветом летнего вечера, и благоухающая ночь дышала красотой. Одна за одной загорались звезды, отбрасывая мягкий свет, не столь слабый, как в нашем северном климате. Они казались серебряными светильниками, повешенными в необъятном небе. Житейский шум улицы сменился глухим внутренним гулом, и можно было встретить только кое-каких редких прохожих, неторопливо прогуливавшихся по городу, как бы для того, чтобы насладиться прелестями сумерек. Даже в самом сердце великого города, казалось, все дышало миром, счастьем и покоем. Эска продолжал медленно двигаться вперед, погруженный в свои размышления.
Внезапно взрыв кимвалов и шум голосов поразил его ухо. Дикая и отрывистая мелодия, странно повышаясь и понижаясь, донеслась до него по ветру. В ту минуту, когда он остановился, чтобы прислушаться, мелодия перешла в стройное хоровое пение, и он узнал хор почитателей Изиды, возвращающийся с нечистого торжества мистерий этой богини. Скоро свет факелов возвестил об их приближении, и беспорядочная процессия завернула за угол улицы, раскрывая перед взорами зрителей странные обряды своего культа. Ударяя в кимвалы, размахивая факелами, сыпавшими целые потоки искр, нестройно поднимая голые руки, жрецы с женственными лицами плясали с безумным воодушевлением вокруг изображения богини, подобрав свои полотняные одежды. У одних головы были обнажены, у других увенчаны гирляндами из листьев лотоса, у третьих закрыты масками, изображающими головы собак и других животных. Но, как ни беспорядочна была их пляска, все они шли одинаковым шагом и делали одни и те же таинственные жесты, смысл которых был понятен только посвященным. Изображение богини несли на плечах двое жрецов. Это были высокие, толстые люди, с одутловатыми, обрюзгшими и чувственными лицами, носящими гнусный отпечаток их касты. Их развевающиеся одежды были усеяны золотыми и серебряными блестками и весьма дорогими камнями, которыми некоторые фанатики украшали свою грудь, шею и руки. Позади изображения находились различные символы, олицетворявшие свойства богини. Здесь можно было видеть изображение священной коровы из полированного серебра, с золотыми рогами и копытами, несомое одним из посвященных. Этот последний находился в состоянии полнейшего опьянения, и по мере того, как качался его корпус, колебалось и изображение над головами толпы.
Во главе процессии шли жрецы, тучные евнухи в белых одеждах. Сзади них двигались священные изображения, несомые недавно посвященными, кандидатами на жреческую должность и уже ранее подготовлявшимися к своим обязанностям через постоянное участие в оргиях, какими обычно выражалось богослужение богине. Отуманенные вином, с голыми руками и растрепанными волосами, они неистово плясали, на минуту оставляя свои ряды и принуждая попадающихся прохожих следовать за ними и увеличивать своим числом размеры процессии. Эта последняя состояла из самой пестрой толпы. Богатые и бедные, старые и молодые, гордый патриций и низкий раб — все смешались в этой неописуемой сутолоке, и трудно было отличить тех, кто принимал участие в первоначальном кортеже, от зевак, которые пристали к нему после и, увлеченные заразительной горячкой, издавали восклицания и плясали с таким же неистовством, как и сами посвященные.
Среди этих зевак можно было видеть самых надменных и знатных римских женщин. Богатые и благородные матроны, потомки тех знаменитых предков, которые были советниками царей, защитниками республики и государственными сенаторами, без краски стыда толпились теперь по улицам, без покрывал, опьяненные вином, рука об руку с известнейшими распутницами. Множество факелов бросало свой красный свет на лица этой толпы, освещая одну из матрон с презрительной улыбкой на устах и с надменным лицом, которая, по-видимому, не замечала того, что происходило вокруг. Гордая голова Валерии выделялась над головами ее подруг, среди толпы самых популярных распутниц, с которыми, казалось, она не имела ничего общего, кроме решимости попрать всякую скромность и стыдливость.
Эска увидел ее в ту минуту, когда она проходила мимо. Несмотря на мерцающий свет факелов, он заметил, что она покраснела и, казалось, на мгновение хотела скрыться за спиной высокого и рослого жреца, шедшего сбоку. Но она тотчас же овладела своим хладнокровием. Выступая горделивее, чем когда-либо, она прошла мимо, и ее щеки постепенно приняли свой естественный цвет.
Однако он не имел досуга следить за этой надменной красавицей, прелести которой, говоря правду, произвели немалое впечатление на его воображение. Шум, происшедший в начале процессии, вдруг остановил движение этой толпы и вызвал большое замешательство.
Факельщики устремились на место сумятицы. Серебряная корова падала и не раз была поставлена снова в то положение, какое занимала сначала. Изображение самой богини едва не подверглось той же участи. Священные песни прекратились, и вместо них сто голосов одновременно начали издавать восклицания, то гневные, то просительные, то неприличные и веселые. «Пусти ее», — говорил один. «Держи крепче!» — вопил другой. «Тащи ее с собой! — кричал пьяный обожатель богини. — Если она невинна, она последует культу богини; если она совершила святотатство — ее постигнет божественный гнев Изиды!» — «Не дело вы затеваете!» — промолвил вмешавшийся благоразумный человек «Это римская девушка!» — слышались голоса. «Нет, это варварка!» — «Мидянка!» — «Испанка!» — «Персиянка!» — «Еврейка!.. Да, да, конечно, еврейка!..»