— Легче, парень, легче! Берегись трогать ликторов цезаря, коли ты не спятил с ума. Уверяю тебя, что с этим народом шутки плохи!
Говоривший был широкоплечий мужчина, среднего роста, с геркулесовой грудью. Говоря эти слова, он крепко держал бретонца, без сомнения к счастью последнего, так как в самом деле это были ликторы императора, расчищавшие дорогу цезарю. Последний шел пешком в некотором отдалении, стараясь, чтобы его посещение рыбного рынка прошло незамеченным.
Вителлий тяжело двигался вперед, едва волоча ноги, с видом человека бессильного и изношенного. Лицо его было бледно и одутловато, и потухшие глаза только изредка загорались блеском. Это было все, что оставалось в нем от ума и изворотливого характера, делавших его фаворитом трех императоров, прежде чем он сам облекся в порфиру. Поддерживаемый двумя отпущенниками, в сопровождении ликторов и трех или четырех рабов, цезарь прогуливался в надежде возбудить хоть какой-нибудь аппетит перед обедом. Какое место могло более способствовать этой цели, как не рыбный рынок, где царственный обжора мог пожирать, если не на самом деле, то хоть глазами, заманчивые произведения океана? Он так редко показывался на римских улицах, что бретонец не мог удержаться, чтобы не проводить его взором, в то время как его новый друг, с большой осторожностью разжимая объятия, стал снова шептать ему на ухо:
— Да, брат! Смотри на него хорошенько и благодари Юпитера за то, что ты не император. Вот поистине шея достойного порфиры, вот голова, созданная для того, чтобы носить диадему! А ведь при всем том, хоть теперь он бел и тучен, как палтус, однако было время, когда он мог править колесницей и владеть мечом и щитом, как никто другой. Говорят, будто он пьет, как никогда не пивал, и, однако, даже в этой забаве он не по плечу Нерону. Э, пускай говорят что угодно, но Нерона еще никто не заменил! При нем, то и знай, — вино, женщины, зрелища, жертвы, битвы диких зверей и в заключение всего легион людей, целиком и за один раз погибающий в цирке! Вот кто был другом нашего ремесла-то!
— Какого же это ремесла? — добродушно спросил бретонец, освободившийся от державших его в плену объятий. — Я думаю, что смогу угадать это ремесло, не задавая тебе много вопросов!
— Тебе нет нужды его угадывать, — отвечал тот. — Я так же не стыжусь своего ремесла, как и своего имени. Ты, может быть, слыхал про гладиатора Гирпина? Я родом из Тосканы, свободный римский гражданин, готовый с удовольствием помериться со всяким человеком моей силы, пешком или на коне, с завязанными глазами или наполовину обезоруженным, на военной колеснице или на какой-нибудь другой, с двумя мечами или с одним, со щитом или с саблей и кинжалом, как угодно. Для меня всякое оружие хорошо, кроме сетки да затяжной петли. Правду сказать, я не люблю говорить об этих двух оружиях: признаться, они мне насолили. Но с какой стати тебе говорить о разных способах, — прибавил он, смерив глазами мощное телосложение раба. — Ей-ей, я тебя уж где-то видел. По виду можно сказать, что ты принадлежишь к «семье».[8]
Польщенный похвалой, раб засмеялся.
— Это один из самых честных способов добывать свой хлеб, какие только мне приходится видеть, — отвечал Эска, скорее рассуждая сам с собой, чем со своим знакомцем. — Бывает смерть и хуже той, какая ждет человека в амфитеатре, — прибавил он задумчиво.
— Смерть хуже! — воскликнул Гирпин. — Да трудно найти смерть лучше! Подумай о том, какая масса голов нагромождена там одна на другую, словно яблоки, до самого велария. Патриции и сенаторы ставят об заклад свои ожерелья, браслеты и целые миллионы сестерциев за силу твоей руки или за острие твоего меча. Твоя собственная сила развита до такой степени, что ты чувствуешь себя могучим, как слон, и гибким, как пантера. Вообрази затем, как ты, вооружившись хорошим щитом и держа рукоять длинного двухфутового меча, проходишь перед цезарем и говоришь ему: «Привет тебе, цезарь, от тех, кто идет умирать!» Подумай, дружище, как в ожесточенной борьбе со своим противником ты уставишь ногу в ногу, руку в руку, вопьешься глазами в его глаза или только чутьем почувствуешь лезвие его булата рядом со своим. Мы, брат, можем и впотьмах драться так же славно, как и среди белого дня), как в это время ты парируешь его удары, отражаешь нападения, угадываешь хитрости и ловишь момент. И когда, наконец, этот момент наступает, ты делаешь скачок, как дикая кошка, и ручка твоего меча свободно ударяется об его грудь, когда он падает и катится по арене!
— А если твой противник раньше воспользуется моментом? — спросил раб, против воли заинтересованный захватывающим энтузиазмом своего собеседника. — Что если ручка твоей сабли не совсем ловко лежит в руке, твой ответный удар чуть-чуть запоздает, и ты сам покатишься по арене с чужой рукоятью сабли в груди и двухфутовым мечом, вонзившимся в тело? Каково тогда?
— Да, братец, тогда, правда, надо переправляться через Стикс, — отвечал тот, — но мне еще никогда этого не приходилось испытать. Когда это случится, я найду, что надо делать. Но от разговора, брат, сохнет глотка, а солнце до того палит, что может совсем зажарить. Идем-ка со мной: я знаю тут одно местечко, где мы можем с тобой урезать бурдюк вина, а затем сыграть в диск или провести в борьбе послеобеденное время.
Раб не счел возможным отказаться. Кроме долга признательности, каким он был связан с этим человеком, предохранившим его от серьезной опасности, было что-то увлекающее бретонца в грубости и энергичности его нового друга. При большой отваге Гирпин отличался меньшим зверством, чем люди его ремесла. Взамен этого он обладал какой-то беззаботной откровенностью, нередко встречающейся среди атлетов всех времен. И благодаря этому качеству ему удалось снискать симпатию раба. В самых дружественных отношениях они вместе отправились освежиться, чего сильно хотелось им обоим, так как они пробыли на солнце несколько часов. Но толпа еще не разошлась, и они могли двигаться только медленно, несмотря на то, что прохожие поспешно расступались перед такими рослыми атлетами.
Гирпин счел долгом взять бретонца под свое покровительство и показать ему различные интересные и достойные внимания предметы и важных людей, каких можно было встретить в этот час на улицах столицы, ничуть не думая о том, что его ученик, может быть так же, как и он сам, осведомлен насчет этого. Правду сказать, гладиатор очень любил, чтобы его слушали, и был крайне многословен в своих рассказах, если только действительно у него было что-нибудь на примете. Предметом его речей обыкновенно являлось его удальство и опасные подвиги в амфитеатре, значение которых он никоим образом не склонен был уменьшать. Бывают действительно храбрые люди, являющиеся в то же время хвастунами, и Гирпин был из их числа.