Прочитав при свете зажженной спички радиограмму Джураева, Булатов с трудом нацарапал на ней:
«Убежден, вода будет…»
— Обвал, товарищ секретарь! — испуганно крикнул Сахаров.
Ветхий сруб не выдержал. Одно бревно подалось под давлением песка, и он плотной струей потек в колодец.
Песок как вода. Если вода прорвалась где-нибудь сквозь плотину самой маленькой струйкой, всей плотине грозит разрушение.
Булатов собрал последние силы, поднялся, пошатываясь, и прижался к стене, закрыв доступ песку. Сахаров и Никитин продолжали копать, с тревогой поглядывая на еле держащегося на ногах секретаря партбюро.
— Разрешите, я постою? — попросил было Сахаров.
— Копайте, копайте! — приказал Булатов и закрыл глаза.
Желтые, оранжевые, красные круги завертелись перед ним. Круги все расширялись и расширялись и вдруг превратились в колышущееся озеро, обрамленное яркой зеленью тамариска и тополей. А на берегу — жена с детьми. «Милые, родные мои!»
С ними Булатов шел по берегу озера навстречу полю красных и желтых тюльпанов. И внезапно снова закружились разноцветные круги, закружились и пропали.
Глухо сыпался песок в ведро, повизгивал железный ворот, вытягивая наполненное ведро наверх…
— Вода, товарищ секретарь! — радостно закричал Сахаров.
Воды еще не было, но песок опять стал сырым.
А наверху люди с жадностью хватали этот песок, клали его себе на голову, сосали.
Еще несколько ведер, и — наконец-то вода!..
А Булатов все стоял, упершись спиной в стенку колодца. Ему поднесли котелок — он отхлебнул несколько глотков. Больше нельзя — в таком колодце не может быть много воды; он считал котелки: «Двадцать девятый, тридцатый…»
Пятьдесят! Каждому бойцу по полкотелка. Надо еще напоить лошадей. На сто лошадей по пять котелков — пятьсот котелков.
«Триста седьмой, триста восьмой…» — считал он котелки, наполненные водой.
— Пейте, товарищ секретарь, — предлагали ему. — Не хочу, — отвечал Булатов.
Вскоре вода иссякла. На дне колодца осталась только мутная жижа.
— Командир приказал подниматься, — сообщили Булатову. Но он уже не слышал. Он потерял сознание и упал, ударившись головой о сруб.
Осторожно вытащили Булатова наверх, обмыли ему лицо, сквозь стиснутые зубы влили в рот воды, а он бредил, звал кого-то. Он уже не мог видеть две сигнальные ракеты Джураева, которые взметнулись далеко-далеко над барханами.
Лев Канторович
СЫН СТАРИКА
Он приехал к нам прямо из училища.
Я как раз дежурил по штабу, и ко мне он явился. Молоденький такой, совсем мальчик. Одет во все новое, кубики в петлицах блестят, ремни новенькие, фуражечка, воротничок и все такое.
А жарища была страшная. Он пришел весь потный, мокрый насквозь, но старался вид иметь щегольской. Все время он улыбался, и я подумал почему-то, что он похож на щенка, который просит, чтобы его приласкали. Лицо у него было симпатичное, и, в общем, он мне понравился, но именно щенка он мне напоминал.
По летам я не намного был старше его, но в Азии служил уже несколько лет, кое-чему научился.
А он, значит, встал по всей форме и докладывает: так и так назначен в отряд. И сразу пожал мне руку, и все говорил и спрашивал, просто рта не закрывая, и все время улыбался.
Он, видите ли, только что кавалерийскую школу окончил, и как хорошо, что его прислали сразу после школы на боевую работу, на границу, и как он теоретические знания станет теперь в боевой практике применять, и хорошие ли у нас лошади. Он, видите ли, лошадей обожает. И кто у нас отрядом командует, хороший ли человек и командир опытный ли.
А отрядом тогда командовал Петр Петрович Тарасов. Собственно, был он инспектором в округе, но на участке этого отряда как раз ожидались кое-какие веселые дела, и округ послал Петра Петровича Тарасова к делам этим приготовиться и встретить кое-кого как быть следует. Меня Петр Петрович Тарасов с собой притащил из округа. Время было как раз напряженное. А надо сказать, Петра Петровича Тарасова мы все любили просто удивительно. Знали его хорошо и любили. С ним куда угодно шли спокойно. Человек он был, на первый взгляд, немножко мрачный, неразговорчивый. Называли его у нас Стариком. Был он старше почти всех наших командиров. Характером Старик был крут, на похвалу скуп, но зато уж если почувствуешь, что он тобой доволен, так и наград никаких не надо. Ну, а если не так сделаешь или провинишься как-нибудь, так он еще ничего не сказал, а ты уж и места себе не находишь и из кожи вон лезешь, чтобы загладить свою провинность. И самым главным кажется не то, что тебя наказание ждет, а как это ты Старика огорчил.
Ну, хорошо. Сказал я, значит, этому мальчику, что, мол, начальник отряда недавно приехал, а он нахмурился: ах, это вот плохо! Еще и неизвестно как командовать этот начальник отряда будет, боевой ли он командир, опытный ли.
Я уже говорил — сам я молод был, вроде него мальчишка, и за нашего Старика готов был в драку лезть. Я встал, значит, и сказал ему, что командир у нас замечательный и что всякому сопляку нечего в этом сомневаться. Думал, что он обидится, а он смутился, покраснел и ответил мне:
— Правильно, глупость я сказал! Простите меня. Вы мне замечание правильно сделали.
И так ему, знаете ли, неловко было, что я его даже пожалел.
Я пошел докладывать. Старик сидел у себя в кабинете над картой и думал. Я доложил, что, мол, прибыл новый командир, а он, глаз от карты не подымая, спрашивает:
— Молодой?
Я ответил: — Да молодой. Только из школы. — Тогда Старик на меня посмотрел, улыбнулся и сказал: — Снова птенцов учить придется? Пусть войдет.
Хорошо. Я вышел и сказал приезжему:
— Идите к начальнику.
И он еще раз гимнастерку оправил и пошел. А кабинет начальника отряда от помещения дежурного отделяла тоненькая перегородка, так что я невольно все слышал.
Вот вошел этот мальчик, слышно было, как он каблуками стукнул и шпоры звякнули. Потом долгое молчание. Я уже знал: Старик сидит, над столом наклонясь, трубочкой попыхивает и разглядывает карту, будто и нет в комнате никого. Ну, этот мальчик помолчал-помолчал, а потом начал как-то уверенно:
— Явился в ваше распоряжение… — И вдруг, слышно мне, он осекся и вскрикнул во весь голос: — Папа!
И Старик, слышно, вскочил, кресло отбросил и тоже крикнул:
— Андрюшка!
Я, помню, очень удивился. Неожиданно получилось.
Потом слышно мне было, как Старик сказал ему:
— Ну, покажись, покажись-ка сын…
И потом стал ходить по кабинету и насвистывать, а мальчик этот, сын его, значит, все говорил и говорил, и все про то же: ах, мол, как это замечательно — сразу после школы да в боевую обстановку, и как это он теоретические навыки станет применять практически, и все в том же духе. А Старик, слышно мне, трубку выколотил, спичкой чиркнул и снова насвистывает.
Потом позвал меня.
— Слушай, — говорит, — вот прислали нам нового командира. Его назначить вместо Петрова. Пусть Петров передает ему свой взвод. А Петрова на тринадцатую заставу. Понял? Ты ему объясни наши порядки. — Тут Старик обернулся и посмотрел на сына. Мальчик стоял, прислонившись к стене, курил папиросу и улыбался.
Старик просвистел сигнал: «Рысью размашистой, но не раскидистой, для сбережения силы коней». Я знал, сейчас будет буря. Но мальчишка ничего не понимал. Он смеялся во весь рот, явно хотел еще поболтать.
Старик нахмурил брови и снова повернулся ко мне.
— Его фамилия Тарасов, — сказал он, в упор глядя на меня. — Мой однофамилец. Понял?
Я стоял по команде «смирно».
— Точно так, — сказал я.
Тогда Старик тихо и очень сердито сказал мальчику, своему «однофамильцу»:
— Вас отвратительно учат в этих школах. Как вы стоите? Что? Какое право имеете вы так стоять при мне и вот при нем, при стреляных и рубленых боевых командирах?
У мальчика сделалось такое лицо, будто его внезапно ударили плетью по спине. Он даже толком не понял в чем дело. А Старик крикнул страшным голосам, голосом, от которого на манеже вздрагивали лошади:
— Встать, смирно!..
Мальчик бросил папиросу и вытянулся. При этом он нахмурил брови и стал очень похож на Петра Петровича Тарасова. Я подумал: «Ого? Кажется, сынок кое-что стоит!» Мальчик мне нравился.
— Дисциплина нужна, — сказал Старик, глядя на сына. — Мне дисциплина нужна же-лез-на-я. Понятно? Мне нужны солдаты. Понятно? Марш!
Мальчик выдержал взгляд старика, а, честно скажу, я знал хороших командиров, которые робели от этого взгляда. Ну, а мальчик выдержал и лихо повернулся, так брякнув каблуками, что вздрогнул графин на столе, и вышел. Я пошел за ним и велел посыльному найти Петрова. Мальчик присел на подоконник возле моего стула и уставился в окно.
Надо сказать, вид из этого окна был невеселый. Серые холмы, покрытые низенькой, сожженной солнцем травкой, и земля вся в трещинах от жары, и вдали горы, и пустое небо.