и его жена вышли от дочери с сияющими лицами. Повлажневшие глаза Ульяны смеялись и плакали.
— Ну, старуха, готовься к пиру! — зашумел Семен Иванович. — Разошли людей по соседям с приглашением на помолвку.
В доме поднялась суета и сутолока. В жарко затопленные печи поставили большие чаны с мясом. В комнатах начали расставлять столы.
Майя не показывалась из своей комнаты. Перед ее глазами стояло лицо Федора, смущенно улыбающееся и тоже счастливое.
И правда, улыбка не сходила с лица жениха, но была она какая-то жалкая, виноватая. Никто не знал, что творится у него на душе. Все были заняты приготовлением к помолвке.
Перед ужином к Майе пришла Ульяна и прижав дочь к груди, всплакнула:
— Доченька моя единственная, кровинушка родная. Я так молила богу, чтобы выдать тебя куда-нибудь недалеко… Увезет он тебя на край света, и я не буду знать, хорошо ли там тебе.
— Мама, перестань, — взмолилась Майя.
— Не буду… Видно, на роду у тебя так написано, доченька. Будь с ним счастлива…
Вечером к Харатаевым приехали гости: улусные, богачи, жившие по соседству, пристав, знакомые. В просторном доме негде было повернуться, пока все не сели за столы.
Ульяна вывела из комнаты разряженную дочь. Десятки глаз, одинаково восторженных, чуточку хмельных от одного вида вин и угощений, от которых столы ломились, уставились на Майю, как на полярную звезду. Румяные щеки девушки пылали жаром, в больших карих глазах отражался яркий свет множества свечей.
Мать подвела дочь к жениху и посадила рядом.
Федор — с него тоже не спускали глаз — взглянул на невесту и обомлел, пораженный ее красотой.
Майя смотрела на Федора влюбленными глазами, полуоткрыв маленький рот, заставив его позабыть, что он — это не он, а какой-то «купеческий сын». Так во сне забывают обо всем, очутившись во власти прекрасных видений.
И все, что происходило потом, походило на сон. Вина — много вин, люди — много людей, и сказочники с высокими, чистыми голосами, нараспев рассказывающие какие-то удивительные истории, от которых все охали, ахали. Но где предел удивлению Федора, горемычного батрака, круглого сироты, ставшего нареченным единственной дочери самого Харатаева?..
Заметно захмелевший Харатаев обнял Федора:
— Выкупа с тебя, как с сироты, брать не буду. Майя — моя дочь, а ты — мой сын. Все, что я нажил, отдаю тебе!..
Что-то вроде надежды на счастливый исход шевельнулось в груди Федора: «Он даже выкупа не требует». А потребуй он выкуп за Майю, все бы сразу лопнуло. Ведь скряга Яковлев ни гроша бы не дал для этой цели. «Все, что я нажил, отдаю тебе». Подавись тогда Яковлев своим скотом, сенокосами и строениями. Обойдемся без него.
Видя, что слова его взволновали и растрогали Федора, Харатаев продолжал:
— Все приданое твоя жена увезет с собой, к тебе в дом! Ты скоро увидишь, сколько у нее приданого. За невестой приезжай один, никого с собой не бери!
Федор обрадовался. Да кого бы он и привез с собой в качестве сватов? Уж не Яковлева ли? Все само собой складывалось как нельзя лучше, и Федор повеселел.
— Горько! — вдруг закричал Харатаев, не обращая внимания на протестующие знаки стариков. — Дети мои, поцелуйтесь, чтобы я посмотрел на вас и порадовался.
— Потом, — сказал седобородый старец с голой, как тыква, головой. — Вначале надо зажечь свечи.
Семен Иванович приказал перед иконой святой Богородицы зажечь три свечи.
— Ну, дети мои, помолитесь господу богу, пусть он не обойдет вас своими милостями и пошлет вам счастье!
Федор и Майя стали перед иконами и начали креститься. У них есть за что благодарить бога. Это он уберег Майю от преждевременного замужества и послал ей суженого. Это бог снизошел к сироте Федору, прошедшему сквозь муки и страдания, и сделал его зятем богатого человека.
Молодые закончили молитву. Лица жениха и невесты залились краской, глаза заблестели. Майя взяла Федора за руку, как бы здороваясь. «Сейчас он меня поцелует», — с замиранием сердца подумала она и зажмурилась. А Федор продолжал стоять, не зная, что делать. Он был как в полусне от счастья.
Харатаев подошел к Федору и прошептал на ухо:
— Федор, ты как мужчина должен первым поцеловать свою будущую супругу.
Федора бросило в жар. Невеста склонила голову и замерла. Он обнял и поцеловал ее в теплые губы. Вокруг одобрительно зашумели, и шум этот показался ему оглушительным. А может быть, это стучит его сердце? Он еще ни разу не целовал девичьи уста…
«Но я ведь солгал, солгал… — сокрушался он, пряча глаза, и готов был крикнуть — Люди добрые, я вовсе не купеческий сын!»
А что, если взять да повиниться, пока не поздно?.. От этой мысли у него даже в груди похолодело и волосы встали дыбом: «Как только услышат, изобьют, изувечат и прогонят, как собаку!»
Федору что-то говорили гости, но он ничего не слышал. В висках громко стучало, в голове шумело.
Время перевалило за полночь. Гости заметно захмелели, стали еще более разговорчивыми.
Федор и Майя почти не пили. Они сидели рядом, взявшись за руки, спрятанные под столом. Когда Федор смотрел на нее, Майя опускала сияющие глаза, как бы говоря: «Я тоже, милый, счастлива, как и ты»…
Перекрикивая пьяные голоса, Семен Иванович сказал, чтобы все слышали:
— Я уже стар, мне надо торопиться… Ты, Федя, говорил, что в разъездах пробудешь долго… Ну что ж, мы готовы ждать тебя, сколько нужно будет. Но венчанье нельзя откладывать. Завтра же, дети мои, повезем вас в Хампу и обвенчаем. Всех дорогих гостей завтра к вечеру опять приглашаю в свой дом. Милости прошу на свадьбу!
Последние слова хозяина были восприняты с восторгом. Только Федор сидел понурив голову и не проронил ни слова, точно воды в рот набрал. Гости, наблюдавшие за женихом, подумали, что это от смущения.
Федор вспомнил о своей горемычной жизни, о которой здесь он не смел даже заикнуться. И мать свою вспомнил. У нее был тихий голос и теплые шершавые руки. А у хозяйки Авдотьи руки цепкие, костлявые. Они больно хватали за волосы, били по лицу. Авдотья ненавидела приемного сына за то, что он красив, а ее родной сын — урод. А теперь Федор сам себя начинает ненавидеть за то, что смалодушничал и стал лгать. Пока ходил в батрацкой одежде, совесть его была чиста, как стеклышко, а как только нарядился богачом, стал лгуном и притворой.
Спать легли поздно. Федор лежал на мягкой перине, но она ему казалась жестче той жеребячьей шкуры, на которой он раньше